Цепная реакция
Шрифт:
— Вот и все, ребята. Я видел во сне грифа, он окликнул меня по имени. Больше я не буду ни пить, ни есть.
Его товарищи подумали, что он, скорее всего, тронулся умом: за все время обучения они ни разу не видели в этих местах грифов. Их обучали уже десять месяцев, тогда как в обычных условиях первичная боевая подготовка занимала не более двух.
— За два месяца нельзя даже научить как следует зашнуровывать ботинки. А я сделаю из вас настоящих солдат!
Произнося слово «солдат», Блич понижал голос и принимал горделивую осанку. Тяжелая блестящая
В то злополучное утро, когда Уолкер приготовился умирать, сержант, как всегда, разбудил всех истошным воплем:
— Подъем! Обуться, надеть шорты!
Им предстояла ежеутренняя пятимильная пробежка в одних шортах. Их гоняли с полной боевой выкладкой трижды в день.
Уже давно они перестали удивляться и тем более обсуждать порядки в лагере. Как раз один из новобранцев, чей брат служил в воздушно-десантных частях, запел на марше. В наказание его заставили пробежать несколько лишних миль: в этой части не допускалось никакого шума — ни в походе, ни на занятиях.
— Шума еще будет предостаточно, когда настанет решающий день, — пообещал им Блич.
Они не поняли, о чем он говорит, а спросить побоялись. Эти слова — «решающий день» — употреблял и лейтенант, хотя тоже не понимал их смысла. Он твердо знал лишь то, что у него две семьи, спортивный автомобиль «альфа-ромео» и что обе его дочери учатся в частной школе, на что идут немалые денежки.
Платили завербованным хорошо, но они были так измотаны муштрой и так запуганы, что даже заработок их не радовал. Они хотели лишь одного — отдохнуть. Сегодня мысли о смерти вытеснили мысли о деньгах.
…В то утро Уолкер Тисдейл вместе со всеми проделал пятимильный пробег. К своим любимым тостам с копченым мясом он не притронулся, хотя товарищи собрали их целую гору.
После завтрака вся часть направилась в двухдневный поход в сторону Уоттс-Сити — специально построенного для тренировок городка, где группы боевиков могли проводить маневры среди улиц и переулков, среди мнимых закусочных и баров, среди незастроенных пустырей. Тот, кто построил все это, должно быть, здорово погрел руки на этом подряде, потому что городок ничем не отличался от трущоб. Так говорили между собой ребята. Они теперь успели окрепнуть и передвигались легко и свободно, не жалуясь на одышку и боль в мышцах.
Когда они прошагали ускоренным маршем пять миль по сосновому лесу, над ними стали кружить большие черные птицы.
— Грифы!.. — прошептал кто-то.
Все посмотрели вверх, потом — на Уолкера.
Сам он не поднял глаз к небу. Он и без того знал, что там должны быть эти птицы, которых он видел во сне, как видел и этот сосновый лес. Он знал, что его час уже близок.
Они продолжали идти под горячими солнечными лучами. Намокшие от пота гимнастерки прилипали к телу. Опавшая сосновая хвоя мягко пружинила под ногами. Раньше они натирали кровавые мозоли, но теперь кожа загрубела и мозоли стали сухими. Новобранцы уже почти не ощущали физических тягот на этом марше.
Большинство считало, что им
Здесь Уолкер Тисдейл увидел невысокий холм, тот самый, который приснился ему во сне.
Его глаза неотрывно смотрели на этот холм, и поэтому он, единственный из всех, увидел носок знакомого сапога, высовывающийся из-за ствола дерева.
Солдаты расположились на отдых, и только Уолкер стоял, не отрывая глаз от холма. Он знал, что скоро уйдет на вечный отдых, раз и навсегда.
Новобранцы наслаждались перекуром на берегу ручья. Вдруг, словно с неба, послышался громогласный звук. Все посмотрели наверх, но ничего не увидели. Только Уолкер заметил какой-то предмет в руке Блича, стоявшего за деревом на вершине холма.
Голос полковника прозвучал как трубный глас, исходящий с небес, но Уолкер знал, что маленький предмет в его руке был не что иное, как микрофон, подсоединенный к репродукторам, спрятанным в кронах деревьев.
— Свершилось самое страшное злодеяние, какое только может свершиться…
Голос раздавался с окрестных холмов, с неба, даже с берегов ручья. Он был всюду — вокруг них, внутри них…
И только один Уолкер знал, что это был за голос.
— Измена! Гнусный и подлый предатель проник в наши ряды. Довольно! Я пытался быть снисходительным к вам, относиться с пониманием. А что я получил взамен? Измену!
— Это — Блич, да? — прошептал кто-то.
— Тссс! Он может услышать.
— Но где же он, черт побери?
— Тссс! Молчи, хуже будет…
— Измену! — повторил тот же голос. — Надо пресекать такие поползновения, такую черную неблагодарность. Хватит миндальничать, здесь не детский сад! Преступное деяние взывает о крови, о мщении, и сегодня один из вас должен умереть. Если бы я только раньше позаботился о дисциплине! — Блич говорил это своим воспитанникам, многие из которых носили шрамы и другие отметины, которые он любил называть «маленькими армейскими сувенирами». — Тогда бы мне не пришлось теперь прибегать к этой крайней мере. Я виноват перед вами, ребята: будь я более строгим в свое время, одному из вас не пришлось бы сегодня умирать.
Солдаты, точно по команде, повернули головы в сторону Уолкера Тисдейла, который все еще стоял опершись на карабин.
Блич взял у незаметно подползшего к нему ординарца румяную пампушку. Он считал, что командира не должны видеть уплетающим сладкую булочку в процессе исполнения наказания: это было бы в высшей степени непедагогично.
Внизу, на берегу ручья, Блич видел испуганных молодых солдат, ждущих продолжения речи. Пожалуй, этот перерыв послужит им на пользу: пусть каждый представит себя возможной жертвой экзекуции, подумал он. Полковник слишком хорошо знал, что наказание нужно не столько ради самого наказания за тот или иной проступок, сколько для того, чтобы отбить всякую охоту подражать виновному.