Цепной пес самодержавия

Тюрин Виктор Иванович

Ротмистр усмехнулся:

– Ладно! Так и быть, осторожно выведите этих господ черным ходом.

После этого случая на вокзале Петербурга можно было нередко увидеть «спасителей России», уезжающих за границу.

Ситуации, подобные этой, сотнями происходили по всей России. Начиная от Москвы и крупных губернских городов и кончая уездными городками на границах России,

везде шли обыски и аресты. Информация, накопленная за последние несколько месяцев слежки, подкрепленная рапортами филеров и информаторов, сейчас вся, без остатка, шла в дело. Жандармы и полицейские врывались в подпольные типографии, на заседания рабочих ячеек, в квартиры, служившие складами для листовок и оружия, в мастерские для изготовления бомб. Конвейер задержаний не останавливался ни на минуту, находясь в движении круглые сутки, и тут неожиданно выяснилось, что подавляющее большинство задержанных были не в курсе появления новых законов, ужесточивших наказания за политическую деятельность. Многие из арестованных, узнав об этом при задержании, по-другому начинали смотреть на свою роль в политическом движении, поэтому все чаще становились диалоги, проходящие в подобном ключе:

– Не стращайте меня попусту, господин следователь! За мои, как вы утверждаете, противоправные действия мне грозит, от силы, два года поселения! Уж я-то законы знаю!

– Знаешь? Ну-ну. Мы с тобой уже второй раз видимся, товарищ Василий. Или как будет правильнее, крестьянин села Атемар Саранского уезда Пензенской губернии Трофим Степанович Васильчиков. Я не ошибся?

– Не ошиблись, господин следователь.

– Первый раз за распространение листовок и сопротивление полиции ты был отправлен в Томскую губернию на поселение. На год. Так?

– Так. Вот только не пойму к чему вы все клоните?

– Сейчас все поймешь, Васильчиков. Видишь лежащую передо мной книгу? Молодец. Ты у нас грамотный, поэтому читай, что написано на обложке.

– Уголовное уложение. 1916 год, – автоматически прочитал название арестант.

– Теперь смотри, – следователь придвинул книгу и открыл ее на страницах, заложенных четвертушкой листа бумаги. – Подзаголовок. Государственные

преступления. Вот твою статью я подчеркнул. Бери-бери! Читай!

При этих словах на лице следователя проступило неприкрытое торжество. Он смаковал этот момент, которого так долго ждал. Революционер, наоборот, растерялся при виде радости следователя. Он еще не понимал, что произошло, поэтому пока не испытывал никакого страха, а только растерянность и нарастающую тревогу. Все же он постарался не потерять лицо революционера, закаленного борьбой с псами царизма, и с натужной улыбкой спросил:

– Так теперь меня на поселение не на год, а на два отправят?

– Ты не разговаривай, а читай!

Арестант осторожно взял в руки том и пробежал глазами подчеркнутые карандашом строки. Раз, другой, все еще не веря своим глазам, и только когда окончательно понял, что ему грозит, растерянно посмотрел на следователя.

– Как тебе, Васильчиков, четыре года каторги?! В Нерченском остроге, вместе с ворами и убийцами?!

Внутри у подпольщика похолодело, но он все еще не мог поверить тому, что прямо сейчас прочитал. Положив книгу на край стола, он какое-то время собирался с духом.

– Вы не можете так со мной поступить, – при этом голос, несмотря на все его усилия, задрожал.

– Не только могу, но и сделаю. Уж поверь мне! Поселения для вас кончились, господа революционеры, остались только тюрьмы и каторги, причем меры наказания, извольте заметить, предусмотрены вплоть до виселицы.

Краем уха арестант слышал о новых законах, но мельком, и уж тем более не примерял их к себе. Ведь ему только двадцать шесть лет. Вся жизнь впереди, а стоило только представить себя в кандалах, среди воров и убийц…

«А Маша? Как она? Дождется ли? Ведь четыре года каторги. Да и вернусь ли я сам? Господи! Даже голова закружилась! За что такое жестокое наказание?»

– А почему четыре? Там написано от года до четырех лет… за призывы к насильственному изменению государственного строя. Почему вы ко мне такие строгости применяете, господин следователь?

Конец ознакомительного фрагмента.