Цесаревич Константин (В стенах Варшавы)
Шрифт:
— Видишь, и твой полковник согласен. А он — умный, опытный человек… и со вкусом, иначе не женился бы на тебе… О, старый плут. Вы знали, где подцепить лакомый кусочек… Ну, теперь идите, утешайте вы свою молоденькую, нервную жену. Докажите, что вы в известных отношениях не хуже своего князя… конечно, соблюдая уважение к нему во всех остальных случаях… Ха-ха-ха… Глупенькая. Опять хмуришься!.. Что еще!.. Только без слез. Говори рассудительно, не то я уйду и слушать не стану. У меня уж голова разболелась. Знаешь, я сама не совсем здорова. А любя мою взбалмошную Фифину, прибежала сломя голову… Ну, что?
— Она змея, эта девчонка… Отняла моего Константина… и сына хочет отнять,
— Ну, это уж совсем глупости! На что ей твой мальчик, подумай, Фифина? Положительно ни к чему. Тринадцатилетний хлыстик. Для одного — он уже вырос, ребенком ей служить не может, пока она своего заведет… И это будет очень скоро, увидишь. Мне сдается, они не ждали костела для своих шалостей… А чем-либо другим сделать мальчишку еще рано. Можешь быть спокойна… Сын твой не будет никем похищен… Увидишь… Ну, прощай. Если ты вспомнила о сыне, значит, плохая самая минута прошла… А у меня дома миллион дел. И мой старик тоже со своим ишиасом да подагрой покоя мне не дает… Теперь, полковник, ваша очередь. До свиданья. Завтра я еще забегу…
И живая старушка легко выскользнула из комнаты.
— Вы молчите, Теодор? Вы тоже согласны, как я вижу, с этой легкомысленной женщиной, которую ни года, ни страдания не научили серьезнее смотреть на жизнь! Значит, так и надо… Человек может лгать, обманывать… брать и бросать женщину, говорить ей одно и делать другое?! Прекрасно… Значит, и вы сами способны на такие же поступки, сударь… А мне вы что говорили?! Вот, все вы, мужчины, одним маслом мазаны… Все… Отойдите, не трогайте моей руки. Не касайтесь меня, старый развратник! И вы такой же, как и он… А я поверила ему, вам… Вышла за вас… Прочь… Лгун… негодяй…
— Да, Фифина… сохрани Боже! — жалобно, просительно заговорил ошеломленный полковник, чувствуя, что буря готова разразиться над его головой. — Разве бы я когда-нибудь решился обмануть вас… мое божество… И, вообще, слабую, деликатную особу вашего пола?! Спросите всех моих товарищей: я, овдовев, жил самым примерным образом и даже никогда…
— А, вы жили примерно… А этого развратника, этого обманщика, обольстителя — его готовы оправдать… Почему?! Говорите!
— Но разве можно сравнивать? Он — и я! Цесаревич… второе лицо в империи после августейшего своего брата… Это еще милость, как он сделал с ва… то есть с нами… Я, конечно, понимаю всю цену высочайшего благоволения… Но я бы хотел, чтобы и вы успокоились, мой ангел… У них столько важных забот в голове. Они, можно сказать, несут тяготу всей империи на своих плечах… и здесь — королевство все на их руках. Так можно ли им поступать так же, как незаметному капитану, полковнику или даже, скажем, генералу, хотя бы и полному! И люди они другие… и поступки их иначе разбирать надо…
— Другие люди?! — саркастически смеясь, повторила француженка, не пропитанная почтительностью и лояльностью служаки-немца. — Правда ваша, они другие… только не люди… скорей животные, как и все мы… О, проклятье… Зачем я только узнала его… Мой сын, мой Поль, ты вырастешь тоже подобным, бездушным, бесчеловечным существом, из разряда "высших людей"!.. О, мой сын!.. Она оторвет, отнимет у меня моего Поля. Вытеснит из его сердца и самую память о родной матери… Незаконная мачеха — вот кто будет теперь у тебя!.. А меня, твою мать, конечно, и на порог не станут пускать в этот дворец, где я двенадцать лет была полной хозяйкой!.. Боже, Боже! Что вы смотрите, филин немецкий! Неужели и этого не понимаете? Или довольны подачкой, которую вам кинули? Так поймите, не будь ее, я бы еще втрое получила от князя… Впятеро… вдесятеро… если
Поток этих любезностей исступленной женщины был прерван неожиданным появлением в спальной нового лица.
Поль, узнав, что мать больна, поспешил почти бегом к ней, опередив Фавицкого, шаги которого еще слышались в дальней комнате и смолкли потом недалеко у порога спальной.
— Мамочка, что с тобою? — кидаясь к Фифине, спросил значительно теперь выровнявшийся мальчик. Но, не ожидая ответа, спохватился, выпрямился и отдал почтительный поклон Вейсу, который ответил очень ласковым поклоном и вдруг, словно вспомнив что-то, быстро исчез из комнаты.
А Фифина уже привлекла к себе сына и стала осыпать его поцелуями, ласками, повторяя:
— Поль! Милый Поль! Ты здесь… у меня? Что это значит! Как это случилось?.. А я думала… Боже мой, не сплю ли я?.. Я не больна, не тревожься, мой мальчик. Просто нервы расходились, знаешь, как это иногда бывало и раньше с твоей мамой… Я целую неделю не видала тебя… Как поживаешь? Как ты попал сюда?
— Я здоров, мама, — засыпанный вопросами, тихо заговорил мальчик, поглаживая тонкую, нервную руку матери, — мы пошли гулять, выехали прокатиться с мосье Фавицким… И папа просил заехать к вам. И просил передать, что… княгиня Жанета Антоновна кланяется вам… и хотела бы вас видеть у себя на этой неделе. Вечером, к чаю, запросто… Папа так сказал. И княгиня тоже просила меня.
Мальчик, очевидно, таящий в себе волнение, умолк с рдеющими щеками и потупленным взором. Он, конечно, многое понимал, но не решался стать судьей между отцом и матерью, тем более что почему-то отца он любил даже сильнее, чем мать.
Теперь он только еще нежнее и чаще стал гладить пальцы матери, как будто этой лаской хотел повлиять на мать, уговорить ее без слов также легко и просто принять предложение, как оно было сделано ей.
Догадалась об этом и Жозефина.
Она помолчала. Красное от возбуждения и гнева лицо ее теперь сразу побледнело, глаза потемнели, расширились: Ироническое выражение рта сменилось скорбной улыбкой. Несколько слезинок выкатились из-под темных густых ресниц и докатились до уголков рта, где она ощутила соленый вкус этих редких, тяжелых слез. — Хорошо. Передай папа… и княгине, что я приеду… и… благодарю за внимание… А теперь поезжай, катайся. Тебе полезно. Вот как ты плохо выглядишь, мой мальчик!
И прижав голову мальчика к груди, она осыпала его поцелуями, затем слегка оттолкнула, шепнула:
— Иди!
Не успел он уйти, как Фифина кинулась головой в подушку и неудержимые потрясающие рыдания вырвались из ее трепещущей груди.
И всю почти ночь до утра проплакала Фифина, запершись одна в своей спальной…
Константин, по обыкновению своему, и в это утро проснулся около пяти часов, почти через час после того, как уснул, давая отдых от ласки и себе, и, больше всего, своей молодой жене.
Спать больше не хотелось. Многолетняя привычка оказалась сильнее усталости, которую испытывал он после бессонной почти ночи. Да и усталость эта была такая приятная. Вид спящей рядом Жанеты и воспоминания так возбуждали его, поднимали дух, бодрили тело, что князь осторожно поднялся и отошел от постели к умывальному столу, вылил сразу себе на голову кувшин воды. Это помогло. Он сумел прогнать искушение, тянувшее его: разбудить спящую красавицу поцелуем и снова отдаться безумию ласки.
— Нет, шалишь! И ей покой надо дать, бедняжке… Ишь, как бледна сейчас, моя ласточка… И дело ждет. Нельзя дела оставлять ни в каких обстоятельствах!