Цесаревна. Екатерина Великая
Шрифт:
– Нет, не подвиг.
– Вот ведь какой упрямый, – сказал Алексей Разумовский. – Ось подивиться!.. В огороде бузина – в Киеве дядька. Что же, по–твоему–то, подвиг?
– Подвиг, когда для Государыни, для родины не токмо жизнью, но и большим, чем жизнь, рискует и отдаёт…
– Что же есть больше, чем жизнь? – сказал Алексей Разумовский.
– Что жизнь?.. Игрушка! Не мы её взяли себе, и не нами она отдаётся. Она в руках Господних. Какой где риск, когда сказано: «Ни один волос не падёт с головы вашей без воли Божией»?.. Но есть иное… большее, чем жизнь, и что нами, лично нами, может быть, отцами нашими,
Алехан оборвал свою речь и, порывисто схватив золотой бокал, выпил его до дна. Кругом молчали. У каждого в мыслях было: Ропша и страшное шестое июля 1762 года. Алексей Разумовский смотрел в землю и казался смущённым. Григорий Орлов глядел мимо братнего лица в окно, за которым весеннее утро заканчивало короткую ночь.
– Ф–фа!.. Сладость какая!.. Нет ли чего у тебя, Алексей Григорьевич, покрепче? Вот это–то… Когда честь… Своё честное имя… и потом про тебя праздные люди… Фарисеи будут говорить… Твоё имя трепать станут, пересуживать… Поносить… История постановит над тобой суровый и неправый свой приговор… А ты вот на всё сие пошёл… Для ради неё, Государыни… Родины… России… – вот сие и есть подвиг… Преданность. Бес–пре–дельная преданность, – повышая голос, говорил Алехан. – То есть которой уже нет ни в чём предела. Скажем… женщину… ребёнка… обмануть… загубить… если то ей… государству нужно… Даже, скажем, люди скажут – подлость… А на деле – подвиг!
– Того не может быть, – хмуро глядя в сторону, сказал Кирилл Разумовский. – Как может быть такое, чтобы ей подлость понадобилась?
– Я знаю, – значительно и с силою сказал Алехан, обращаясь к Разумовскому, – ты её любишь… По–настоящему, как я… Как брат твой, Алексей Григорьевич… Он, Григорий?.. Нет… Он много подвигов совершал, но он себя помнит… Себя при том забыть не может. А я говорю, чтобы себя забыть… Навсегда… и после смерти на тебе от того тень… А между прочим, это и был твой подвиг.
Вот как я понимаю подвиг… Всё… Всё… Честь… Имя… Я червь, ничто… всё ей!.. всё!.. Всё!! Всё!!!
Алехан как–то вдруг, быстро застегнул кафтан и стал прощаться:
– Судари… Пора… Я чаю, вельбот давно меня ожидает. Пора в море.
– Постой, чудак человек, как же так?.. Посидеть надо… Отвальную распить… Гей, люди!.. Вина!..
Алексей Разумовский с полным кубком пенного вина подошёл к Алехану.
– Ты… сие… Ты сие хорошо сказал. Верно… Именно всё… Ото всего для неё отказаться… и от того, что было… и что есть и что будет… Но только, друг мой, и сие не подвиг, ось подивиться!..
– Как сие не подвиг?..
– Да, не подвиг… Сие есть наш долг… Верноподданных… и дай, милый Алехан, почеломкаемся. Славный, хороший ты человек.
Вся компания поехала провожать Орлова до вельбота. На пристани Алексей Григорьевич Разумовский отвёл Алехана в сторону и, пожимая ему руку, сказал:
– Так помнишь, о чём намедни просил тебя? Не забудь! Я повторю.
– Замётано.
– Замётано, сие точно, а я всё–таки напомню. Как будешь ты в Митаве, а может быть, они уже в Киле, так и в Киле навести ты моих племянниц – Дараган. Запомнишь?
– Ну как можно забыть!.. С конногвардейцем Дараганом давнишние приятели, и камер–юнкера хорошо знаю. Говорю – замётано.
– А воспитательницей с ними старая девушка Ранцева,
– Ну вот, я про Ранцева сколько раз слыхал – доблестнейший офицер, убит в Цорндорфском сражении.
– Так вот, серденько, не поленись, отыщи их и отпиши мне цидулю, что они и как?.. Маргарита Сергеевна что–то давненько мне ничего не пишет. А раньше частенько пописывала. А сестрица моя о них беспокоиться начинает, известно – мать.
– Всенепременным делом почту исполнить твоё желание. И навещу, и посмотрю, что за племянницы растут там у тебя, от всякого постороннего глаза укрытые. Поди, уже невесты… А?.. Что?.. Может быть, ещё и породнимся с тобою. Не всё порхать амуром и рвать цветы наслаждения. Быть может, пора и узы Гименея надевать… Годы идут и идут… А?.. Не увидишь, как молодость тю–тю…
– Старшей, Августе, двадцатый год пошёл. Пишут про неё – ужасно какая серьёзная, совсем монахиня.
– Не про меня такой товар.
– Молодшая, Елизавета, ну той и всего–то тринадцать лет должно быть… Девчонка совсем ещё. Коза, шалунья… Ну, так вот, исполни. Навести!
– Не беспокойся, такого вельможи да племянниц не навестить за границей! Ну, прощай…
– Не прощай, а до свидания До скорого, почётного и славного возвращения и до свидания здесь, в нашем милом Петербурге.
Старый Разумовский горячо обнял и поцеловал Орлова. Тот легко и бодро сбежал на плот пристани и прыгнул в вельбот. Матросы в нём отвесно вёсла держали. Старшина крюком оттолкнулся. «На воду!..» – скомандовал мичман. Белыми крыльями взмахнули длинные вёсла и мягко, без плеска опустились в Неву.
V
В Митаве, где корабли брали воду и грузились солониной в бочках и копчёными ветчинными окороками, Орлов с Камыниным объездил все три гостиницы и справлялся у русского резидента о девицах Дараган. Точно – на своей квартире совсем ещё недавно жила старая девица Ранцева с двумя барышнями-»княжнами», но неделю тому назад уехала в Киль. Орлов улыбнулся на наименование Дараган «княжнами». Он уже знал, что за границей все богатые русские – князья.
Ветер был попутный, и в Киле не предполагали задерживаться. Стали на рейде, и Орлов с боковым свежим ветром на лихо нагнувшейся яхте пошёл с Камыниным на берег. Среди тёмных, однообразных домов на набережной небольшого канала он быстро увидел вывеску, золотого льва в обруче, – то была гостиница «Золотой лев», лучшая в городе. Трактирщик выбежал к знатным персонам.
– Таракан? – вопросом повторил он на вопрос Орлова. – Таракан?.. Aber nein… [69] He было таких девиц.
Он будто смутился, и это не ускользнуло от Камынина.
– А не врёт ли сей мин херц, – сказал Камынин, – уж больно плутовская рожа. Видать, большая протобестия.
– Старая барышня была с ними… И две девочки… А? Что? Не слыхал таких? – строго переспросил Орлов.
– Нет… Нет, – решительно мотая головою, заговорил трактирщик. – Ничего про таких не слыхали. Таракан?.. Таракан, нет не было таких. Вообще у меня русских не было это время.
69
Но нет…(нем.)