Цейтнот
Шрифт:
— Но почему, почему? — спрашивал он шепотом.
— Просто так.
— Но почему просто так?
— Потому, что я не хочу.
— Но почему ты не хочешь?
— Не хочу — и все.
— Но почему, почему?
Он только спрашивал, задавал вопросы. Но так как в ответ на «не хочу — и все» не было сказано: «Не хочешь — и плевать, катись к черту!» — то все эти «но почему, почему?» были в сущности мольбой, попрошайничеством. Мальчик знал, что отец Фуада работает учителем в школе, и, действуя столь вызывающе по отношению к Фуаду, не только демонстрировал, что не считается с ним, Фуадом, но также и с его отцом, этим жестким, суровым человеком, которого побаивались даже его коллеги, с авторитетом отца в рамках школы, с его возможностями.
— Говорю тебе, не хочу.
— Но почему, а?
— Не хочу — и все. Не хочу!
Мальчик, не оборачиваясь
— Но почему, почему?
— Не хочу — и все.
Касуму было строго-настрого наказано: машину останавливать за полквартала до школы. Первизу и Джейхуну он тоже внушил: товарищи по классу ни в коем случае не должны знать, что они ездят в школу на отцовской служебной машине.
— Ма, Джейхун говорит, что он не поедет к Курбану. — Это тоже было сказано по-русски.
«Здравствуйте! Оказывается, эти щенки, как и мать, зовут своего деда по имени!»
— Как это не поедет?! — И это тоже по-русски. — Джейхун, как тебе не стыдно! Говорю вам, звонила Черкез, просила, чтобы вы навестили дедушку.
— Какого дедушку?
«Конечно, „дедушкой“ может быть только Шовкю, отец их матери!»
— Как какого? Раз я говорю: звонила Черкез, — значит, речь идет о дедушке Курбане. Он болен.
Вчера у Курбана-киши поднялось давление. Он, Фуад, тоже должен сегодня выкроить время и заглянуть к родителям.
— Мам, я не хочу туда.
— Почему, Джейхун?
— У них плохо пахнет.
Первиз прыснул. Румийя тоже рассмеялась от слов Джейхуна и перешла на азербайджанский:
— Нельзя так говорить, стыдно…
Фактически, у него уже не было оснований вставать и выговаривать жене: «Вот оно — твое воспитание! Смотри, как дети относятся к родному дедушке!» Румийя осудила, поругала младшего. Фактически. Однако бесспорным фактом было и то, что подобное отношение ребят к дедушке и бабушке со стороны отца проистекало от отношения самой Румийи к свекру и свекрови, являлось отражением в простеньком зеркальце детского восприятия сложных взаимоотношений взрослых.
«В простеньком ли? Таких ли уж сложных?»
Его родители Курбан-киши и Черкез-арвад жили в старом, обшарпанном коммунальном доме, в котором двадцать пять лет, до женитьбы, прожил и он, Фуад. Небольшой дворик. Общая уборная. Сырая комната на втором этаже, как раз над уборной, — оттого-то там стоял вечно дурной запах. Тоже факт, от которого никуда не денешься.
Румийя и дети вышли в коридор. Так Фуад и не узнал, чем закончился их спор. Поедут ли Первиз и Джейхун к дедушке? Наверное, поедут. Обычно Румийя умеет заставить сделать так, как она хочет, ребята слушаются мать. Разумеется, если она действительно этого хочет, а не для виду.
Хлопнула входная дверь. Фуад сел на кровати. Что ему снилось этой ночью? Снилось ли? Спал он хорошо, спокойно, но отчего эта смутная тревога на сердце? В чем дело? Словно предчувствие чего-то дурного. Может, связано с болезнью отца? У старика поднялось давление, Фуад, естественно, обеспокоен. Или здесь что-то другое? Что? Одно Фуад мог сказать точно: через час от всех этих неопределенных тревожных ощущений не останется и следа. Как только он приедет к себе в управление. Едва войдет в свой кабинет, сядет за свой стол, он станет совершенно другим человеком. Подобные приступы безотчетной тревоги иногда посещали его. Это случалось или утром, когда он просыпался раньше обычного и минут десять — пятнадцать праздно лежал в постели, или в тех редких случаях по ночам, когда на него вдруг нападала бессонница. Обычно он не жаловался на сон. Ложился, как правило, в час — половине второго, листал с пятое на десятое какой-нибудь журнал, затем откладывал его и выключал торшер. И тотчас погружался в сон. Случалось, крайне редко, раз или два в год, он не мог сразу уснуть, полчаса — час лежал без сна, и тогда в голову лезла всякая навязчивая чепуха. Мозг его, по выражению Шовкю, «размагничивался, терял контроль над собой». К счастью, Фуад был лишен способности к четкому психологическому самоанализу, не мог распутывать клубок смутных, хаотических мыслей и ощущений, докапываться до сути, первопричины своего тревожного состояния. На помощь неизменно приходил сон — бдительный страж, защитник его покоя. А проснувшись
…Фуад встал, оделся, прошел в ванную комнату, отделанную чешским кафелем — белое с голубым, где царили блеск, чистота, идеальный порядок. Ослепительной белизны ванна могла бы посоперничать в стерильности с сосудами и инструментарием первоклассной операционной (разумеется, до начала «работы» в ней «хирурга»). На широкой стеклянной полочке под большим овальным, начищенным до блеска зеркалом лежали, стояли, находились — сами по себе, а также в коробочках, футлярчиках, баночках, мыльницах, специальных стаканчиках — различные туалетные принадлежности: несколько сортов мыла элегантной формы, разного цвета; шампуни, зубные щетки, пасты, кремы, лосьоны, в том числе мужские (до бритья и после бритья), одеколоны (мужской также), ножнички, пилочки для ногтей, несколько аэрозолей (на одном было написано по-русски, но с иностранным «акцентом»: «Идеальный дезодоратор для всей семьи. Устраняет запах пота в течение 24 часов. Сохраняет вам свежесть и уверенность в себе»; а внизу латинскими буквами: «New York — London — Paris»); неизменный «бадузан» и прочее и прочее. Каждая вещь здесь имела строго свое место, нельзя было ничего переставлять. Бывали моменты, когда этот «музейный» порядок, неукоснительно поддерживаемый не только Румийей, но и им, Фуадом, а также детьми, вышколенными матерью, начинал вдруг раздражать его своей, как ему казалось, бессмысленной, бездушной статической красивостью. Но в общем-то он, этот порядок, ему нравился, радовал глаз. Над каждой из четырех пластмассовых вешалок Румийя приклеила полоски бумаги с их именами: «Фуад», «Румийя», «Первиз», «Джейхун». У каждого — свое полотенце (определенного цвета), своя банная простыня. Никто не должен брать чужое! Никакой путаницы!
Фуад вошел в свой кабинет, достал из ящика электробритву марки «Филиппс». Началась каждодневная процедура бритья.
Трюмо стояло в простенке между широким окном и дверью на просторный, прямо-таки шахский, балкон, с которого открывался волшебный вид на волшебный залив волшебного города, — так, по крайней мере, кажется почти каждому бакинцу. Каспий, вечно строптивый там, на своих ветреных просторах, здесь, в пределах гигантской дуги Бакинской бухты, которая голубым ковром раскинулась от Баиловской косы до Зыхского мыса, был тихий, ласковый, покорный. Вчера вечером город лежал в тумане, поднявшемся от воды, а сегодня небо — чистое, бирюзовое, воздух — прозрачный и словно бы чуть золотистый. Остров Нарген виден как на ладони. Море, набережная, дома, и те, что рядом, и те, что подальше, там, в районе «Интуриста», казались выписанными уверенной рукой художника-графика. В бухте стояло несколько кораблей, в сторону одного из них, задрав нос, мчался расторопный катер.
Бреясь, Фуад искоса поглядывал на панораму утреннего Баку. Не только любовался — смотрел, как всегда, по-хозяйски, заинтересованно. Действительно, многоэтажные здания, построенные здесь и там за последнее десятилетие, сильно изменили силуэт города. Конечно, их можно было бы «расставить» на территории Баку более удачно, эстетичнее. «Организация пространства — вещь тонкая», — любит говорить Шовкю. Да, есть что еще сделать в этом городе!
Этот город был его, Фуада, городом. Здесь он родился, вырос, учился, женился. Сначала был сыном, затем мужем, потом стал отцом. Когда-нибудь станет дедушкой. Когда-нибудь и умрет здесь, ляжет в землю этого города. Интересно, где его похоронят? Во всяком случае, ясно, что определенные привилегии и по этой части он заслужил. Если бы он — конечно, не дай бог! — вдруг умер сегодня, его непременно похоронили бы во второй «почетной аллее»; а если — тоже не дай бог! — он умрет через полгода, то вполне вероятно, он сможет попасть уже в первую, — к тому есть все основания.
В дверь позвонили. Румийя прошла из кухни, открыла.
— Ага, привезли?.. Сколько мы должны вам?..
Она ушла в комнату за деньгами. Фуад понял: привезли продукты из спецмагазина (да, да, кое-каких вершин в обществе он, Фуад, уже достиг!). Два дня назад просил Румийю заказать крабы и зеленый горошек! Интересно, не забыла ли? Прошел в переднюю, ответил на вежливое приветствие смуглолицего симпатичного парня. На полу стояла большая плетеная корзина. Он бросил взгляд: масло, мясо, яйца, четыре бутылки боржоми, курица, сметана, две банки зеленого горошка. Крабов не было. Забыла, наверное? Или не заказала? Сама она крабов не любит, дети тоже.