Цезарь из Самосудов
Шрифт:
И в то давнее время прямо от хаты Могил пошел Цезарь в бой, а маленькие Могилята (и Левко-следователь тоже) еще несколько лет носили сорочки из парашютного шелка, козодоевским же детям перепала самая малость этого богатства.
Жена Цезаря, Франка, до самой смерти не простила ему злосчастного этого парашютного шелка, зла была на мужа за все: и за неизбывную многодетность, что пришлась на самые трудные времна, и за непостижимую его молчаливость, вот и крутилась у сельсовета, с удовольствием сообщая каждому встречному, что следователь «вызвал Цезаря на показания».
Положим, если говорить правду, Цезарь был работящим человеком, разве что ударит иногда ему в голову «дурная кровь», как утверждала Франка, ну тогда и телку мог загнать ради своего «вечного двигателя», а так, чтобы отбиться от хозяйства, от работы, этого не случалось…
— Так где вы спрятали взрывчатку? — с разгона берет на арапа Левко.
Цезарь курит, дым самосада спокойно струится сквозь желтые, специально для допроса подстриженные усы, неспешно тянется вверх, окутывая голову, и уходит к потолку.
— Искали? Искали, — с удовольствием говорит Цезарь. — Чего же спрашиваете? Трясите еще.
— Но давай рассуждать логично… — Слово «логично» следователь смакует, как ароматный кусок дыни (за окном сельсовета, на огороде директора школы, желтеет здоровенная спелая дыня). — В этой истории все улики против вас, Цезарь Охримович: и стельная корова у каменоломни — ваша, и мешок, что несли с пастьбы, и частная собственность — кузня…
— Ваша логика, — так задушевно говорит Цезарь, что следователя начинает мутить, — ваша логика, Лев-ко Константинович, как мой мешок, в который вы и не заглядывали в тот день. А в мешке, между прочим, была трава суданка, а вы, Левко Константинович, говорите — логика. Трава, а не логика. Суданка.
— Хорошо вы назвали эту придуманную траву — суданка! Все-таки, наверно, побаиваетесь правосудия… Ха! Суданка. Сразу придумали или как? — заглядывал в глаза Цезарю Левко. — Видите, вы и психологически выдали себя. Откуда же суданка взялась? — с наслаждением допытывался следователь. — Клюнули-таки, Цезарь Охримович, а?
— Самодельный крючок в рот не лезет, уважаемый Левко Константинович, — и наживка не та, и леска тоненькая, — искренно рассмеялся Цезарь и тут же стал серьезным. — Скажите, почтеннейший, а кто мне за сегодняшнюю работу заплатит? Семья же у меня, дай боже, и солома от дождя гнить стала, скирдовать нужно или как?
— А вы, говорят, рыбку на прошлые праздники глушили? Три сома, две марены, щука — семь килограммов двести пятьдесят грамм. На Белых порогах…
— Глушил.
— Что ж, штраф триста рублей мы имеем или годик принудительных. А вы говорите, скирдовать нужно… — удовлетворенно потирал руки Левко.
— Глушил, глушил… С вашим тестем Сазоном и глушил, досточтимый Левко Константинович, — плюнул в открытое окно Цезарь. — Мои капсюли, а заряд — тестя вашего. Добрая, ох добрая рыбалочка была, товарищ следователь! Да вы и сами знаете: заливное у вашей тещи до черта вкусное было!
— Не ем заливных. Повышенная
— У меня тоже что касается желудка — дрянь дело, — миролюбиво рассуждал Цезарь, — фельдшер наш говорит — опущение. Опустился, значит.
— А где вы сегодня скирдуете?
— Сегодня? — переспросил Цезарь. — Возле мастерской, где МТС была раньше.
— И много там железяк?
— Где? На поле?
— Возле мастерских.
— Ха, — хитро прищурился Цезарь, придерживая руку на животе. — Да разве будет валяться годящий металл на глазах у мужика? А? То-то. Чего это он так сам по себе лежать будет, металл этот? Чтоб ржавчина поела? Пусть лучше в дело пойдет, правда?
— Это из твоей кузни заготовки? — перешел на дружеский тон Левко, и Цезарь сразу почувствовал опасность.
Следователь положил на огромный дубовый стол председателя чистый лист бумаги, разложил на нем обрезки металла, вынул из кармана ключ от подвала, где была взрывчатка, и стал примерять к нему обрезки.
— Видишь, товарищ Козодой, они же тютелька в тютельку подходят, как твои ребята-близнецы похожи. Как их звать?
— Петька и Колька.
— И растут вместе, как по одной мерке, ноздря в ноздрю?
— А чего им, — поскреб грудь под клетчатой рубашкой Цезарь, — хлеб есть, слава богу, вот и растут, что ж им еще делать…
— А заготовки вот не растут, Цезарь Охримович…
Левко встал и подошел к окну. На площади в эту минуту подпустили жеребца Самсона к единственной на селе породистой кобыле Соблазнительной. Эта картина показалась следователю неподходящей для глаз Цезаря, и Левко заслонил широкой спиной происходящее, будто оно мешало ему бросить главный козырь Обвиняемому.
— Гражданин Козодой, экспертизой установлено, что царапины оставлены подделанным вами ключом, иначе говоря, кусочки металла, что застряли в замке, того же сорта, что и в этих вот ваших заготовках! — Следователь поднес синие от окалины кусочки к носу Цезаря.
— Трава в мешке… — огрызнулся Цезарь, — Таких кусочков, точнее сказать, зубцов от старых борон, сбегайте к мастерским — полмашины наберете, так что прошу извинения у вашей экспертизы. Вы человек при законе, а мне на работу нужно. Вот.
…Плывет над головой Цезаря высокое небо. Плывут в небе облака, легкие и изменчивые. Усмехается он, что хоть и уплывает далеко-далеко белый свет, а осталось в нем пятеро Цезаревых сыновей, две дочки, восемь внуков, тысячи завершенных за жизнь высоких, солнечных стогов, темнобоких, тяжелых скирд, завершенных, как надо, на совесть, чтоб не боялись зим, чтоб не повредили дожди…
Уплывает Цезарь, праздничный и отдыхающий, потому что отработал свое, как земля осенью. И солнце плывет за ним, и, как широкие, добрые ладони, лежат вдоль вытянувшегося тела уставшие от вечного урожая родные подольские поля. Сияет ширь Буга. Тяжелые августовские листья тополя укрывают бархатной тенью лицо Цезаря.
Смерть для крестьянина — отдых; все равно прорастет он в белый свет сыновьями, проклюнется по весне нежной травкой, перевоплотится в вечность — бессмертный тяжелый колос…