Цезарь
Шрифт:
Теперь он обратился к своей собственной семье, ведь у его замужних сестер было потомство. Его старшая сестра Юлия была замужем дважды: в первый раз за Пинарием, во второй — за Кв. Педием, и у нее было двое внуков: Л. Пинарий Скарп и Кв. Педий. Другая Юлия вышла замуж за М. Атия Бальба, а ее дочь Атия в свою очередь родила от Г. Октавия сына по имени Г. Октавий.
Именно эти три внука сестер Цезаря должны были разделить — но не в равных долях — его состояние. Три четверти отходили Г. Октавию, оставшуюся четверть следовало поделить между Л. Пинарием и Кв. Педием. Это уже само по себе давало Г. Октавию определенные преимущества в мире, где по богатству (opes) судили об отдельных людях и деньги позволяли покупать энтузиазм солдат и совесть политиков. Но сверх того, внизу вощеной таблички с завещанием Цезарь объявляет об усыновлении Г. Октавия: после смерти Цезаря тот станет его сыном и будет носить его имя.
Передавая свое имя (вспомним горделивое «Я — Цезарь…»), он наделял Октавиана всем престижем, всей славой, всей магией имени, которое уже приводило в трепет Запад и готовилось завоевать
Итак, как справедливо отметил Ж. Каркопино, «пожизненная диктатура Цезаря подразумевала самодержавие в настоящем и наследование самодержавия на будущее». К этому добавлялась еще и мобилизация войск, которые должны были сосредоточиться в Эпире. Как тут было не содрогнуться, не пожелать избавиться от «тирана»? Ни один род, за исключением рода Юлиев, уже не получил бы доступа к власти. Только цезарианская партия имела право делить между собой магистратуры. Отныне благородным фамилиям предстояло мириться с продвижением на должности рабов и вольноотпущенников и довольствоваться крохами с чужого пиршественного стола. А ведь для того, чтобы поддерживать свой обычный образ жизни, им нужно было на чем-то наживаться, быть среди первых при дележе мира. Так что дело даже не в том, что переставала действовать старая общественная система, а в том, что создавалась угроза самому смыслу их жизни и существования. И потому теперь достаточно было найти благовидные предлоги для того, чтобы привлечь к своему делу совестливых мужей или, по крайней мере, Брута, что должно было произвести впечатление на толпу и отравить общественное мнение, а затем и самому стать жертвой этой отравы, уверовав в то, что Цезарь стремится к царской власти.
Итак, в марте 44 года все уже было готово для того, чтобы старая Республика исчезла с лица земли. Однако новый режим зависел от жизни одного человека, просто от его существования: убить его казалось не только моральным долгом, но и необходимостью для спасения сенаторских и всаднических семейств, которые, не колеблясь, подготовили «утро длинных ножей».
По мере того как нарастала ненависть, чреватая убийством, Цезарь все больше и больше оставался один. Он распускает свою испанскую стражу, уступая общественному мнению, которое вовсе не забыло о проскрипциях диктатора Суллы и о том военном аппарате, при помощи которого Помпей удушал свободы. Цезарь отказывается и от того, чтобы его безопасность обеспечивали сенаторы и всадники.
Он был, можно сказать, «царственно» одинок, хотя и позволял приближаться к себе как заговорщикам, так и своим друзьям Антонию и Лепиду. Наполеон, находясь на острове Святой Елены, верно заметил, что Цезарь совершил ошибку, недооценив своих противников и не веря в силу заговорщиков, объединившихся без программы, раздираемых политическими противоречиями и, по его мнению, неспособных его заменить.
Его предупреждали о том, что затевается заговор, или, по крайней мере, о формирующейся оппозиции. Он знал ее возможных вожаков, но так и не нашел в себе сил поверить в то, что Кассий и Брут отважатся на подобный шаг. Гордость одинокого человека, не желающего принимать в расчет какие бы то ни было предсказания, предупреждения и сообщения… Будь то его жена Кальпурния, прорицатель Спуринна [175]или софист Артемидор Книдский [176]—
Одна ли гордыня двигала им? Не было ли у этого человека действия, у этого военачальника презрения к смерти, смешанного с сильным отвращением к борьбе, а также тайного желания освободиться от давящего груза ответственности? До него другие — Сципион, Сулла — уже испытывали такие чувства, и он был всего лишь еще одним человеком в длинном списке тех, кто хотел бы снять с себя тяжкое бремя. Цицерон говорит об этом его одиночестве: «Ты говоришь, что уже достаточно пожил для себя» 641и упрекает его в забвении нужд государства. Может ли Цезарь жить только для себя, был ли он рожден для себя одного? Накануне Мартовских ид, направляясь на ужин к своему начальнику конницы Лепиду, он признался в ответ на вопрос своего будущего убийцы Кассия, какую смерть он бы предпочел, что самой лучшей для него была бы смерть внезапная.
И все же не станем включаться в игры заговорщиков, которым хотелось бы a posteriori видеть в этом и предвестие его собственной участи, и еще больше — наказание за недостаток благочестия. Здесь мы прикасаемся к психологии Цезаря: он одинок, он забыл своих старых товарищей, хотя и раздает им посты и другие безделки; он хочет построить новый мир, но не доверяет людям; он хочет общаться только с богами.
Именно в этом Цезарь был революционером. Не то чтобы его предшественники, от Ромула до Помпея, не поддерживали с богами особых отношений, но он-то желал почти божественных почестей для себя, причем не от случая к случаю и на время, а постоянно, можно сказать, навечно. Уже в силу самого своего рождения он причислял себя к родам троянского происхождения, возводившим себя к Энею и его спутникам. Сын Энея Асканий, называемый также Юлом, некогда воцарился в Альбе Лонге, и Цезарю нравилось вызывать воспоминания об этой древней царской власти. Главное же, отныне его сопровождает Победа Цезаря (Victoria Caesaris) и дарует ему судьбу пожизненного императора, точно так же как Судьба Цезаря (Fortuna Caesaris) и Счастье Цезаря (Felicitas Caesaris) помогают ему в дни мира и во время войны. Его персоне приписывают главные политические добродетели: так же, как Брут, он стал освободителем Рима, так же, как Ромул, — его основателем. Собой он подводит итог всему прошлому Рима и намерен в себе одном, независимо от факта своего присутствия или отсутствия в столице, воплощать все будущее Города.
В частном порядке на Западе его называют богом. 642Уже в 46 году одна из его статуй носит посвящение полубогу; и пусть даже в 45 году он приказал сбить эту надпись 643, на статуе, установленной в храме Квирина, все равно было начертано: «Непобедимый бог» (Deus Invictus), как обычно писали об Александре. Цезарь, который по семейной традиции почитал в Бовиллах Вейовиса, юного Юпитера, обещавшего ему власть над миром, даже получает титул Юпитер-Юлий. Его золотой венок напоминает корону Юпитера, однако он не теряет чувства меры: он знает, что только Юпитер может быть царем в Риме и только Юпитер может носить диадему. Цезарь мечтал о фламине, отправляющем его собственный культ по образцу жреца Юпитера (flamen dialis), и определил на эту жреческую должность Антония, которому так и не довелось пройти «инаугурацию» при жизни Цезаря: только в октябре 40 года после соглашения в Брундизии [177]Антоний получит посвящение в жрецы культа Божественного Юлия. Впрочем, для настоящего культа нужны были бы храмы: Цицерон не упоминает ни об одном таком.
Итак, Цезарь никоим образом не навязывал римлянам культ своей личности. Он прощупывал ситуацию, и еще неизвестно, действительно ли он пытался прививать в Риме политический культ восточного владыки или греческих героев. Конечно, на греческом востоке к нему относились, как к своим собственным царям, почитая его так же, как до него почитали и других римских военачальников. Род Цезаря был известен в Илионе и на Делосе. Статуя его отца красовалась в храме Аполлона, его собственная — в храме Ники в Траллах [178]. После битвы при Фарсале число таких статуй растет наравне с количеством соответствующих жрецов; его величают богом в Эфесе, в Митиленах, в Деметриаде Фессалийской; в Эфесе провинция Азия объявляет его Видимым богом . Так что его божественность была очевидна — города, например Никея, чеканили монету с его изображением; в Александрии в 48 году построили первый Кесарион, в 47 году в Антиохии-на-Оронте поставили Цезареум со статуями богини Ромы и самого Цезаря.
Вот этого-то — то есть обилия божественных почестей, воздаваемых восточным миром, — традиционалисты тоже испугались. Италию могла захлестнуть эта новая религиозная волна, тем более что Цезаря навязчиво преследовал образ Александра и он также хотел навеки затмить славу завоевателя Востока Помпея. Разве не вел он в 46 году свой триумф на колеснице, запряженной белыми конями, как это было принято в церемониале персидских царей? Возможно, он собирался носить в Парфии царскую диадему, чтобы отстоять свое право на политическое господство и обеспечить римское завоевание. Не ошиблись ли люди в отношении его намерений, распространяя слухи, что он потребует диадему перед отъездом на парфянский фронт? Не пал ли он жертвой ловко подстроенного недоразумения? Может быть, он довольствовался бы тем, что стал бы вести себя как персидский царь у парфян, подобно тому как Августу впоследствии удалось сохранить за собой царскую власть фараонов в Египте, куда не было доступа сенаторам, проявляя при этом в Риме полное уважение к традиционной религии?