Шрифт:
ЧАГУДАЙ
Посвящается моей маме — Нине Николаевне, отцу — Николаю Ивановичу, брату — Константину, бабушкам — Анне, Елизавете, Ольге, Клавдии, дедам — Николаю, Ивану, Спиридону, друзьям — Дмитрию, Виктору («Рыжему»), Юрию («Кузе»), Игорю («Поварешке»), Юрию («Сметане») и его брату Юрию, Любе, Лилии, Марине («Мане»), Павлу, Андрею («Воробе»).
Я не хотел туда ехать. Не хотел возвращаться. Хотя бы еще несколько лет. Но официальное письмо «…прибыть для окончательного решения…» не предусматривало
— Надо ехать.
Жена вздохнула.
Я повторил:
— Надо ехать…
— Что ж…, — кивнула, — Раз надо…
И отвернулась. Потащила из кармана халата платочек.
Старший глянул вопросительно: «Не возьмешь с собой?»
«Не возьму».
В ногу вцепилась младшая, затараторила:
— Папка, папка, не уезжай… Папка, папка, возьми с собой… Папка, а что ты мне привезешь?…
Я поднял дочку на руки:
— Привезу, привезу…
— А что, что привезешь?
Жена, промокнув платочком глаза, грустно улыбнулась:
— Привези ей брусники. В Чагудае она такая большая и вкусная…
— А тебе?
Она не ответила. Она не хотела меня отпускать. В Чагудай.
Старший ушел в свою комнату. Младшая спрыгнула на пол, вьется вокруг:
— Папка, привези брусники… Папка, привези брусники…
— Привезу… Привезу… Привезу…
Это стучат колеса. Поезд дальнего следования. Мимо купе прошел пожилой проводник. За ним идет второй, молоденький, просматривает билеты:
— Вам, значит, до Кольцовки?
— Почти…
— Это как?
— В Чагудай.
Молоденький наморщил лоб:
— Такой станции нет.
— Я знаю.
— И у вас в билете написано «Кольцовка».
— Я знаю.
Молоденький ладонью, как утюгом, разгладил морщины:
— А… вам, верно, еще потом от Кольцовки добираться?
— Так и есть.
Теперь уже наморщил нос:
— В такую даль ехать и потом еще с пересадками — муторно это…
— Да уж…
— Счастливого пути.
— Спасибо.
Молоденький проводник перешел в другое купе. Однако через минуту заглянул снова:
— Как вы сказали называется этот ваш Чаг… Чуг…
— Чагудай.
— Забавное слово.
— Кому как…
— Счастливого пути.
— Спасибо.
Чагудай… Чагудай… Чагудай…
Наверное, когда слышишь впервые, это слово действительно звучит забавно, странно. Но для меня оно совсем обыденное, такое же простое, как «мама», «хлеб», «соль». «Чагудай» — это все, что в детстве находилось рядом со мной, вокруг меня. Мой дом — серая пятиэтажка. Между ней и соседними — мой двор. И моя улица «Державная». И еще близкие — «Болотная», «Марьин тупик», «Раздольная». И дальние улицы — «Первая заводская», «Вторая»…
С левой руки — болото в кочках и камышах, немного чистой воды. С правой — завод в черно-рыжем облаке дыма. В болото упирается «Болотная», в завод — «Первая заводская». А еще есть «Круговая». Она огибает завод и выходит на дорогу к железнодорожной станции «Кольцовка». Туда ходит автобус. Прямо от проходной завода и до перрона. По виляющей между холмами дороге. Два часа.
Однажды, когда мать перечитывала возле меня маленького вслух старые письма, я понял, что Чагудай — это название моего поселка. И что кроме него есть еще на земле много и других поселков, деревень, станций,
Я пытал мать:
— А в «Синей горке» есть синяя горка?
— Есть, — отвечала она, — там синей глины очень много…
— А город Шольский почему так называется?
— Не знаю.
— А Кольцовка?
— Там давным-давно крепость деревянная стояла вокруг домов кольцом. Вот станцию так и назвали…
— А наш Чагудай?
— А наш Чагудай… Да кто как говорит…
Когда я пошел в школу, учитель истории с фамилией Пойгу объяснил, что Чагудай происходит от старинного промысла — собирательства чаги. Чага — это нарост такой на березе. Его еще древесным грибом называют. И есть у него вроде бы целебные свойства. Так вот, по словам учителя, люди издавна в наших березовых краях эту чагу собирали — много ее здесь. Собирали и несли в другие места, продавали. А покупатели так и спрашивали нашенских:
— Чагу дай… Чагу дай…
Так и получилось — Чагудай.
Слова учителя Пойгу сильно были похожи на правду. Чагой и в самом деле многие старики в нашем поселке лечились. Бабка моя Настасья тоже чуть ли не каждый день крошила этот гриб, заваривала и пила его как чай. При этом не согласна была с учителем Пойгу:
— И ни при чем тут чага вовсе. Чагудай, — тыкала рукой в сторону болота, — по-старому гиблое место значит. Сколько народу в топи этой пропало да сгинуло. И старых, и младых… Вот повелел же господь нам здесь уродиться… — крестилась она. И еще пугала меня, чтобы не ходил к воде. — Живет под болотом сам черт Чагудай. Как кто ему наверху понравится, так он его подкараулит и к себе волочет. А чтоб случайно не видал никто, тумана-пару вокруг напустит…
С болота и правда чуть ли не каждый день поднимался туман. То утром, то вечером, а то и прямо среди бела дня. Иногда просто пожирал поселок — поднимался по улицам, вползал в дома через открытые окна и двери.
Завидев поднимающийся с болота туман, я, напуганный бабкиными рассказами, со всех ног бежал домой и прятался — забирался под одеяло. И засыпал там. А снился мне тогда один и тот же сон. Будто играл я с другими ребятишками на берегу, но отстал от них на тропе в камышах. А из Чагудая как раз туман пополз. И вот иду я, тороплюсь за дружками, ходу прибавляю, а все спин их не вижу. Замечаю только, что тропинка под ногами вроде совсем и не та. Понять не могу: никуда не сворачивал, знакомых кустов держался, но не те уже камыши вокруг. И кочки пошли хлипкие, ненадежные — того и гляди, вместе с тобой под воду уйдут.
Понимаю я, что заблудился. Иду не туда совсем. И страх на меня напал. Слезы из глаз побежали. Полились. Размазываю их по щекам. И реву все громче и громче:
— Отпусти меня, Чагудай, отпусти.
А он только пузыри пускает, бухтит:
— Бух-бух… Бух-бух…
Как будто хохочет довольно. Что заманил меня, что получил добычу:
— Бух-бух… Бух-бух…
И не слышу уже больше ничего, кроме его бухчания. А туман меня со всех сторон окружает все плотнее и плотнее. Сейчас Чагудай спихнет с кочки и к себе в топь потащит. Заткнет рот склизкой, вонючей грязью и сожрет, как есть, целиком — костей не выплюнет. И только посмеется над мечущимися на берегу матерью и бабкой: