Чакра Кентавра (трилогия)
Шрифт:
Да вот только хрен тебе строфионий. Ничего такого не было.
Он отступил на полшага, опуская руки, а она все так же спокойно глядела на него, не отводя ясных очей, и вовсе не у нее, а у него поплыл перед глазами желтый светлячковый туман, и шелестом мотыльковых крыльев донеслись из невозможного прошлого слова чужедальней принцессы: “Непреодолима для нас золотая преграда…”
— Мы с тобой прямо как чужие, — потерянно пробормотал он.
— Ты был нужен мне, господин мой, один ты, и никто, кроме тебя. Только разве я была тебе надобна?
Он
— Нужен… Точно посошок на крутой тропинке. Прошла свою тропочку, теперь посошок можно и выбросить.
Вот теперь ее глаза слегка затуманились:
— Я обидела тебя, господин мой? Но что же делать, если я всегда говорю правду, а она вон как выговаривается…
— Ты дедку своему правду-то не брякни! А что до тебя… Раз уж до правды дошло, что промеж таких, как мы с тобой, не часто бывает, то и я тебе честно скажу: был у меня баб не один десяток. И не два, и не три… Всех я сам выбирал, но таких, как ты, в моем выборе не было.
— Тем легче тебе позабыть меня, господин мой Гарпогар.
Он безнадежно махнул рукой, пошел к постели. Рухнул, потом перевернулся на спину и уставился в проклятый зеленый навес над головой.
— Забыть-то я тебя, конечно, забуду, куда денусь, — пообещал он, — да вот только не просто это будет.
— Я помогу тебе, — проговорила она, и в ее голосе прозвучали какие-то покровительственные, чуть ли не материнские нотки. — Постараюсь сделать так, чтобы больше не попадаться тебе на глаза.
— Нет, ничего ты не понимаешь! — он безнадежно махнул рукой. — Мне совесть не даст тебя позабыть, точно я обокрал тебя, понимаешь?
— Нет. Ты дал мне то, о чем я мечтать не смела до тебя… У меня ведь сын будет.
— Тоже мне гостинчик! — фыркнул он. — Другие бабы по дюжине рожают без всякой о том мечты. Не о том я…
— Так о чем же?
Он даже замычал от отчаяния. Чувство, томившее его все эти дни и недели, было четким, реальным… и неописуемым.
— Понимаешь… Я точно дал тебе грошик зелененый и тем грошиком заслонил от тебя сокровища несметные.
— Значит, не мои они, сокровища эти.
— Глупая ты, потому как не привеченная, не обласканная. Сокровища эти каждому человеку от рождения завещаны.
— Кем же?
— Кем, кем… Богом.
— Твоим?
— Да хоть и моим. Тем более что един бог, только вы до этого еще не дошли умишками вашими зеленеными. Только пока дойдете, для тебя-то уже поздно будет! Сейчас ты не только от меня — от любого мужика на полет стрелы шарахаться будешь, хотя по секрету тебе скажу, что первую половину преджизни девка брюхатая — кусочек лакомый: добрая, нежная, и самой ей в самую радость… да не красней ты, дело я тебе говорю, коли больше сказать некому! А как родишь ты, так начнешь с дитем тешькаться; по твоему нраву на то годков десять и уйдет. Потом еще попривередничаешь, а время-то — ау! Так и не узнаешь, что есть па свете слаще самой жизни.
— Зачем ты говоришь мне это, господин мой?
— А затем, что приходи завтра на то же место!
— Это ты из жалости?..
— Да хотя бы и
Понесло менестреля.
— А не ты ли говорил, Гарпогар: не желай чужую жену?
Вот тебе и на. Да сполна. Недаром ведь Махидушка прямо-таки зеленела, когда про кружала проклятые упоминали. Набрехал с три короба, а что — и сам не помнит, но в кружалах-то намертво вписано, не отвертишься. Все беды на свете — от бабского ума! И более всех — самим им не в радость.
— Когда ж правда за тобой стояла, господин мой Гарпогар, — тогда или сегодня?
— Была мне забота врать тебе, — проговорил он устало, потому что понял: крепче золотого тумана заслонится она словами мудреными. — И тогда я был прав, и сейчас как па духу. Потому как есть закон, солнышку–живу любый: не убивай. Но если замахнется кто мечом на дитя беззащитное — пришибу голыми руками, и бог мой возрадуется. Поняла?
Она опустила голову и мяла в руках какую-то тряпочку.
— Говорил я тебе: почитай родичей старших. Но ежели продал меня отец мужелюбам слюнявым, то плюну я на его могилу, и бог мой меня не охаит. Непонятно?
И снова она не ответила, видно, только Махиду ждала, чтобы кружала свои окаянные у нее попросить.
— И еще я тебе говорил: не поклоняйся идолу рукотворному. Но ежели, скажем, полюблю я тебя больше жизни своей — да не волнуйся, это я к примеру, потому как скорее земля под нами надвое треснет, чем такая бредуха со мной наяву приключится, — так вот, если я, окончательно сбрендив, на ровной беленой стене нарисую тебя такою, как во снах своих буду видеть, и на лик твой ежеденно молиться начну, точно красноризник князев на солнышко ясное, — думаю, бог мой на меня не осерчает.
Она перестала разглаживать на коленках свою золотистую тряпочку и глядела теперь ему прямо в рот, как зачарованная:
— А… разве бывает такое, господин мой?
— Было, — вздохнул он. — Рассказывают про одного князя на нашей земле… Только нет его более, и никто не знает, с какой такой печали.
— Значит, есть законы, которые нельзя преступать, — тихо проговорила она.
— Нет, — жестко оборвал Харр по–Харрада. — Нет правила, через которое нельзя было бы переступить, если надобно. Потому как над всеми законами есть закон законов, завет заветов: пет греха большего, чем поступать… несообразно.
Она даже слегка удивилась: и всего-то? Как-то очень легковесно прозвучал этот закон законов. Харр и сам понимал, что слово он выбрал не совсем подходящее, должно быть точнее, жестче, но откуда ему было знать, что это емкое верное слово еще не придумано ни на Тихри, ни на Джаспере и уж никак не на этой первобытной планете, названия которой он еще так и не узнал.
— Если нарушаешь закон, — повторил он, убеждая больше себя, чем ее, потому что поступал он так всегда, а высказывал вслух это правило впервые, — то делай это сообразно…