Чакра Кентавра (трилогия)
Шрифт:
— Что-то не так? — быстро спросил обережник, зорко следивший за каждым движением своего собеседника.
— Да вот мне подумалось, что по этому-то закону аманты не слишком должны обрадоваться, ежели ваш Неявленный снова на землю ступит. Он ведь будет един для всех, а аманты, сам говоришь, пуще смерти теперь боятся единой власти.
— Людская власть — над телом, богова — над сердцем, — строго возразил м’сэйм. — Не путай. В “Длении Дней” сказано, что Неявленный почитает власть амантову непреложной и вечной, но сам он владычествует всем сущим.
— Не понял, — сказал Харр.
— Тупой
— А если — нет?
— Покарает.
— Выходит, он выше всех амантов, выше Тридевятого Судбища?
— Так было, так есть и так будет.
— Ну так хрен они это потерпят!
Обережник резко наклонился вперед, глаза его снова сверкнули металлическим оружейным отблеском:
— А ты знаешь, сколько тут у меня в Предвестной Долине собралось м’сэймов? И каждый день прибывают все новые и новые. Как только Неявленный…
— Вот именно: как только, — перебил его Харр. — А ты не боишься, что это самое “как только” наступит не завтра? И не через день? И не через год? А людишки все прибывают, их занять нужно, безделье — оно смутные мысли порождает…
— Чтоб жилье справить да прокорм достать, и все это голыми руками — нет, на безделье сетовать не придется.
— Ах, вот почему ты им железа в руки не даешь. Мудро. Да, тогда с руками бездельными мороки нет. Другая беда: помирать они начнут. И не просто так, а в надежде своей обманутой. Ждали–ждали, да так и не дождались. А взамен что? Тюря зерновая да бормотун косноязычный на закате. Смотри, побегут вспять, и это уже бесповоротно. Одно дело — не чтить Неявленного вовсе; совсем другое — сперва поверить, а потом веру эту утратить. Смекаешь? Вера — как костерок: подкармливать надо.
— Вот потому… — голос молодого м’сэйма зазвенел, сам он распрямился и подался вперед, точно хотел сорваться с места — но овладел собой, слова снова зазвучали сухо и бесстрастно, точно стук деревянных ложек. — Ты спрашивал меня о кружалах окаменных, о том, что уцелело из списков, сделанных много позднее с болотных листов Звериловой братии. Так вот: все, что сохранилось, — здесь, у меня. Насколько я понимаю, это — половина того, что со звуков гласа божественного было написано.
— А найти остатнее возможно?
— Нет. И времени — в обрез.
— И намеков никаких, что там сказывалось?
— Это известно. И не кому-нибудь, а самому Звериле–Великосвятному божий глас поведал, какова награда праведникам после смерти. Попадут-де они в застолье изобильное и бесконечное, будут слушать рокотаны сладкозвучные… И узрят они бога…
— В каком это образе, интересно?
— Сказал же я — нет про то записей, а пустым словам верить нельзя: все переврано. Кто про пир городит, кто про озера с островами плавучими, кто про сады висячие… И все врут нескладно, незавлекательно.
— А ты чего хочешь?
— Мне известно доподлинно — певец ты и придумщик, охмуряющий народ своими песнями да небывальщинами (и откуда это он узнал? Здесь, в Предвестной Долине, Харр об этом и словом не заикнулся!). Так вот: сложи мне песнь доселе неслыханную о блаженстве вечном, что ждет каждого праведника, верующего в приход Неявленного. О дарах несметных, ему уготованных;
— Хм… — недоверчиво произнес Харр.
— И о девах тоже — там, за смертной чертой, все можно. Ты слушай меня! Сложишь песнь яркую, как семь радуг, друг на дружку наложенных, и такую призывную, чтобы каждый мой м’сэйм за блаженство это обещанное послесмертное добровольно бросался бы хоть на меч, хоть в костер. Я дам тебе рокотан чудозвучный, будешь петь ты на каждом холме; а когда ступит на землю Неявленный, мы предстанем пред ним — я первый, а ты — второй. Из толпы великой — второй! И еще я скажу тебе… — голос м’сэйма понизился до шепота, хотя кто мог услышать — любое слово так и оставалось погребенным в подземелье этом подгорном. — И еще на листах тех значится: недолги будут дни бога единого на земле нашей. Ты про это не пой, этого не надобно… Только после ухода его останутся боговы споспешники, слава о коих пребудет уже до скончания рода людского. И первым среди них буду я! Ты — вторым.
Ну вот теперь действительно было сказано все. И пора было смазывать пятки. А то ведь и вправду будут водить его, точно зверя ручного на цепочке, от холма к холму, а он ежевечерне будет врать им про долю лакомую, загробную.
А ведь на Тихри родимой каждый ребенок знает: после смерти ледяные просторы, где лишь темень и безмолвие… Он глубоко вдохнул нездоровый, промозглый воздух, прямо-таки осязаемо ощутил едкое отвращение ко всякой лжи.
— Вот что я скажу тебе, ты, первый споспешник Неявленного, — проговорил менестрель снисходительно. — Может, и невдомек тебе, но песни ведь по заказу не пекут. Чать, не мясной пирог. Чтобы песнь сложить, надо знак получить нежданный: то ли закатный луч, то ли приветный взгляд… иной раз мужичонка проползет толстопузенький, в дымину полосатую пьяненький, — на него глядючи, припевка застольная сама с языка соскакивает. Так вот. Есть у меня на родной дороге пословица: сколько девка огурчиком ни балуется, а без мужика дите не родится. Понял?
По окаменелому лицу молодого м’сэйма Харр прочитал, что тот ничего не понял. Ну что с него возьмешь — тупой, видно, за всю свою жизнь двух строк складных да напевных не сложил, тем более что на этой убогой землишке и петь-то одним амантам дозволено.
— Ты прости, я тебя обнадежить понапрасну не хотел. Вот ежели бы мне видение какое нежданно случилось, или знамение, или самого твоего Неявленного я повстречал — может, тогда… Между прочим, когда он явится, его Неявленным уже и называть-то будет как-то несоответственно. Об этом тоже в листах болотных и намека нет?
— Когда он придет, имя ему будет — Осиянный, — сухо и надменно проинформировал его м’сэйм. — Ежели переложить его со старинного языка на наш говор. Но ты наболтал слишком много лишнего, а прямого ответа не дал: согласен ты или нет?
Харр устремил на пего тоскливый взгляд:
— Нет, человече, нет. Я — птица лесная: в неволе не пою и не размножаюсь. Так и передай своему Наивершему, ежели ты не от себя говорил, а им послан был. И пойду я.
Впервые за всю беседу обережник дернул углом суховатого рта — видно, такая уж у него была улыбка.