Чао, Италия!
Шрифт:
– Но я не помню, чтобы даже самых высокообразованных людей хоронили, как Иоанна Павла II, – я удивленно развел руками. – Когда он умер, весь мир отозвался, не только католики. А прощание с ним было воистину вселенским. Было ощущение, что все потеряли какого-то близкого человека. Мне это даже показалось несколько фальшивым.
– Фальшь не может быть вселенской! – резко возразил Алексей. – Я имел честь общаться с Войтылой в то время, когда болезнь, к сожалению, уже держала его за горло – последние лет пять его жизни. Думаю, что такое уважительное отношение к нему было вызвано, прежде всего, тем, что при всем
«Можно долго обманывать кого-то одного, или недолго – но всех, но обманывать долго и всех нельзя» – ты помнишь эту мудрую фразу президента Линкольна. Так вот, даже Войтыла не смог бы обмануть весь мир, но, я клянусь тебе, что, общаясь с ним, ты буквально чувствовал идущую от него святость.
Я уверен, что он будет провозглашен сначала блаженным, а потом и святым, потому что его считали святым при жизни.
Он был непростым человеком, иногда бывал резок в спорах. Я никогда не забуду одну историю. Однажды группа одаренных детей из России устроила для папы концерт в его загородной резиденции Castelgandolfo. Они начали с Шопена, и понтифик буквально растаял – понятно, какое наслаждение поляку слушать Шопена. И в этот момент – а дело было во внутреннем дворе – сбоку упала кадка с пальмой. Она упала с громким стуком. Концерт слушали где-то человек сто, и когда кадка упала, то в разных концах двора вскочило человек двенадцать молодцов, руки которых автоматически потянулись к поясам – всем зрителям сразу стало понятно «кто есть кто».
Что касается папы, то он просто посмотрел на начальника охраны.
Скажу так: я не хотел бы никогда получить подобный взгляд.
Этот взгляд испепелял.
А с другой стороны, однажды мы в самолете, который летел в Лурд, ходили к нему здороваться, потому что он уже тогда не ходил, и летал туда просто как больной, чтобы испросить исцеления у Лурдской Божьей Матери. А я в тот момент поцарапал ухо, и на нем был наклеен малозаметный пластырь. Так вот, я подошел, наклонился, чтобы поздороваться, а он, хотя уже хуже видел и чувствовал себя неважно, спросил: «А что у вас с ухом»?
На что я ему ответил: «Теперь, Ваше Святейшество, как только вы меня об этом спросили, уже ничего!..»
– Единственно правильный ответ, по-моему…
– Да, тем более что ухо, в результате, зажило в два раза быстрее, – с улыбкой отметил Букалов. – К чему я вспомнил этот случай? Да к тому, что трудно представить, что нынешний папа Рацингер может задать такой вопрос, потому что, не хочу никого обидеть, существует некая немецкая сухость. Но Рацингера можно простить, ведь естественность и уверенность проявляются не сразу.
Я помню, что когда он только стал папой и его приветствовали, то он все время оборачивался, чтобы посмотреть, кому это там радостно кричат и машут руками. А однажды мы прилетели в Кёльн на первую встречу с католической молодежью. Мы, журналисты, сходим с заднего трапа самолета,
Они ждали этого папу – и вот он вышел!
Они заорали, закричали.
Рацингер начал говорить свою обычную речь. Неторопливую, наполненную глубоким смыслом и аллегориями.
Потом он сделал короткую паузу, чтобы глотнуть воды.
И дети, не выдержав, опять закричали, заорали: «Бенедетто, Бенедетто!!!» Они стали прыгать и размахивать руками.
И папа Рацингер вдруг испугался. Он беспомощно смотрел по сторонам и повторял: «Подождите, дети мои. Я же еще не закончил!..»
А Войтыла – это противоположность. Он подзаряжался энергией масс, как говорили классики марксизма. Он выходил весь несчастный, весь больной, с потухшим взором. Но с чем большим неистовством его встречали, тем больше у него начинал гореть глаз, он распрямлялся, молодел вместе с аудиторией.
Это особый дар.
Но и папа Рацингер способен на удивительные поступки.
В моем присутствии с ним произошла одна невероятная история, которую я, иначе как чудом, назвать не могу.
Это было во время его поездки в Польшу, когда он уже стал папой.
Он настоял, чтобы в его маршрут включили посещение Освенцима – папа уже бывал там, будучи кардиналом.
Его привезли на «папамобиле», но он отказался въехать на машине в знаменитые ворота, заявив, что на машине сюда въезжали только нацистские бонзы, а он пойдет пешком. И вся свита засеменила за ним…
Тут пошел дождь, и красавец секретарь папы епископ Георг раскрыл над ним зонт, а Рацингер не замечает ни дождя, ни зонта и семенит куда-то в глубь территории концлагеря.
А трудно даже передать, насколько это ужасное и скорбное место. Чудовищное совершенно. Везде камни, похожие на могильные, на них на разных языках написано число погибших.
По-немецки, по-русски, по-французски, по-цыгански, на иврите…
Папа останавливается возле каждого камня, творит молитву.
Идет дальше и доходит до конца ряда.
Тут Георг убирает зонт, потому что кончился дождь.
А папа у этого последнего камня опять читает надпись, опять говорит молитву, и направленный микрофон берет его слова.
И вдруг он поднимает голову наверх, смотрит на небо и задает вопрос: «А где же ты был, Господи?!»
Вопрос, прямо скажем, непростой, и не кладбищенским сторожем задан.
А дальше произошло невероятное – он получил ответ!..
В этот момент небо прояснилось и зажглась радуга – от одного конца горизонта до другого.
Несколько пожилых женщин, из бывших узниц Освенцима, которые там были с номерами на руках, увидев эту картину, просто упали в обморок. Еще бы! Никакой Дэвид Копперфилд такой фокус выполнить не сможет!..
Конечно, радуга часто вспыхивает сразу после дождя. Но в этом случае ее появление прозвучало совсем иначе – по-библейски, как в истории с Ноевым Ковчегом. Как знак примирения между Богом и человеком.
Так что, конечно, Войтыла был ярок и необычен, но и этот непрост.