ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
Шрифт:
19
Сидящая в этот время поодаль, но в пределах видимости Матрена Спиридонова сразу заметила преступную личность, нахально явившуюся во второй раз, и цепко вперила в нее свой пронзительный взор.
Но и субъект этот сразу заметил старуху и, прежде чем спрятать лицо за опущенные фиолетовые стекла очков, пронзил ее издалека бледным, леденящим кровь взглядом.
Матрена знавала такие взгляды, приходилось встречаться. В каждую такую встречу она едва уносила ноги, но после всегда корила себя за бабью робость. Будь Матрена менее впечатлительна,
— Молчи!
И Матрена послушалась, смолчала. Она даже прижала себе темя рукой, от опаски, что вырвется в слабом месте. Зато глаза вдовы стали разгораться все сильнее от досады на себя саму и так разгорелись, что, кажется, объявились и повернули несколько в сторону тени от худосочных деревьев.
Исторгавшиеся из глаз старухи лучи, подобно клинкам, скрестились с бледными лучами Дядиных глаз, лязгнув будто железом. Она рванулась было со своего ящика в догонную экспедицию за подозрительной фигурой, хотя бы до ближайшего угла, но сообразив свои годы и некрепкое здоровье, повернула на попятный и присела опять на постеленную газету.
Дядя же, не почуяв погони, добрался опять до своего жилища, подле загородного дома Раисы Шторм, запер дверь на замок и, присев к столу, долго рассматривал украденный объектив, глядел в него с обоих сторон шевелящимся глазом, ковырял ногтем цыфирки и резьбу у основания. Затем он стал забавлять себя вываленными из мешка деньгами, катать их, строить столбы, рушить, слушать чрезвычайно внимательно звон монет, изображавших одной стороной Дмитрия Менделеева, которому он говорил «Бу-бу, Гы-гы, Му-у-у» и прочее, на что ученый терпеливо помалкивал и хмурил металлический лоб.
20
— Я не понимаю! Я не знаю! Я даже в толк не могу взять! Почему меня? За что?! Что это за мерзость? Как же можно так жестоко, несправедливо! Я ведь артист!..
— О ком это вы? — попытался уточнить молоденький милиционер, наклоняя щеку к своему блокноту, расположенному на тумбочке возле больничной койки, на которую был заботливо уложен пострадавший артист кино, — Кого вы подозреваете конкретно? Может, припомните чего-нибудь подозрительное? Ну постарайтесь, я прошу вас.
Лицо артиста Семена Семеновича Ворона, известное по огромному числу популярных фильмов и ставшее от того почти историческим, омывалось потоками слез, кривило тонкие губы, перемежая мольбы о помощи изверженьями ругательств. Сила его артистического таланта была такова, что милиционеру начало казаться, что и он участник какого-то фильма с трагическими событиями, что и он — артист. Юноша потряс головой, прогоняя наваждение, подобрал под себя опасливо ноги и продолжил дело.
Звали милиционера Павел Перец. На месте событий он оказался случайно (вызванный наряд так и не явился), но из книжек и небольшого опыта знал, что важно всегда действовать быстро и снимать все показания как можно скорей. Вот он и начал следствие немедленно, чтоб помочь незадачливым коллегам, не спешащим пресекать и наказывать злодеяние.
Павел
Иногда, впрочем, тот вспыхивал гневом и тогда глаза его сверкали как молнии, но это на секундочку только, а затем артист вновь принимал вид уныния.
Глазки милиционера, аплодируя рыжими ресницами, то и дело разбегались в разные стороны, от неумения отнести этот эффект перевоплощения к одаренности артиста или ранению резиновой пулей. Нельзя было исключить и коварства, возможно, перенятого тем у отрицательных персонажей. Добавлялись и другие вопросы, теснились в юной голове, перегружая сообразительные способности молодого милицейского сотрудника.
Одно важное обстоятельство, о котором речь впереди, сильно мешало Павлу взять нужный тон. Обстоятельство это даже связывало непосредственно и весьма сильно сержанта с артистом, но речь об этом заводить еще рано, лучше притормозить пока разгон авторского пера для читательской же пользы. Всему свое время.
И сам Ворон не давал Перцу собраться, сбивая его своей расхожей физиономией и выкриками:
— Я не могу знать! О Боже! Не ведаю! Ах если б я только знал! — метался он по подушке, пытаясь заламывать руки, — Нет, это тайна. Мрачная тайна! Можно лишь предполагать и то… Нет, нельзя этого предположить!
— Чего этого? — вкрадчиво ввернул Перец, настороженно вслушивавшийся в беспорядочные выкрики.
— Ничего, — спохватился Ворон, — ничего не могу знать. Это я так… Я не помню. Я отрицаю это! Не причем я! Дайте мне выйти! — привскочил он с койки в сторону двери и руки туда же протянул.
— Нет, не дам! — с неожиданной для себя твердостью объявил сержант, — Что именно «можно лишь предположить», вы сказали? Какая тайна? Быстренько отвечайте! Что вы там отрицаете?
Перец, доселе успокаивающе гладивший локоть артисту, теперь стиснул его и не отпускал. Он, наконец, вполне овладел собой, сосредоточился и заработал, как следует, в меру своих сыщицких способностей.
— О-о! — мне больно! — истошно закричал артист, выдергивая локоть и отползая подальше на подушку от милиционера, который наоборот ринулся сверлить его взглядом, в ожидании ответа на поставленные вопросы.
— Я не говорил ничего! Вы с ума сошли! Я в таком состоянии, а вы..! Сколько еще вопросов у вас? — возвысил голос потерпевший.
— Я задаю вопросы тут! — неожиданно твердо оборвал его Перец, вспомнив манеру работать более опытных своих товарищей. — И вам, гражданин Ворон, придется ответить на все их! Них, — неловко поправился он. Затем поскреб ручкой в блокноте, не отводя глаз от артиста и добавил, — Можно, впрочем, не теперь. После вызовут вас и явитесь. И я не советую вам, хотя вы и артист, запираться.