Чапаев-Чапаев
Шрифт:
Ночью, после расстрела, Ганс растолкал спящего во хмелю Федьку-блатного.
— Ты меня спас Федор, пей, — прошептал он, протягивая ему вторую бутыль шнапса из припрятанных, — за художество, как я и сулил тебе.
— Давай, не жалко, — забрал магарыч блатной мастер, но пить с немцем не захотел пока.
Немец влюбился в Матрену с такой необоримой силой, что на первом же построении сделал два шага вперед из строя и официально объявил партизанам, что «фатерлянд» свой предает, переходит на сторону Красной армии и готов сражаться с гитлеровцами до последней капли крови во имя любви к русской Матрене или пусть его сразу
Видя, что это не произвело на ясноглазую женщину нужного эффекта, а у бойцов вызвало лишь насмешки, Ганс публично отказался от католической веры и, попросил Матрену отвести его в ближайшую церковь, чтоб принять Православие.
Женщина просьбу выполнила, и Гансу стали доверять в отряде больше, даже есть сажали с собой и курить.
Несколько раз проявив себя бесстрашно в боях, и получив за храбрость благодарность лично от командира, в виде банки тушонки, немец решился-таки сделать Матрене формальное предложение.
Предложение было развернутым. Ганс не только звал девушку замуж, но предлагал после Победы ехать на жительство в освобожденную Германию, основать там русскую деревню и сразу начинать рожать во множестве детей. Дети и все вокруг должны будут строить социализм будущего, в отдельно взятой местности и говорить исключительно по-русски. Видя их успехи, к ним потянутся другие немцы, которые тоже станут православными и перейдут на язык Пушкина. Дети подрастут, и образуется постепенно новая русскоязычная Германия, как часть старой. Называться же будет ГДР (Германская Демократическая республика).
Тут, как на грех, с «кинопередвижки» партизанам прокрутили «Чапаева», и Матрена, указав на экран, с которого летел на зрителей Василий Иванович в заломленной папахе, так ответила Гансу:
— Таким стать все равно не сможешь, а другого мне не надо.
Ганс и тут проявил свирепое упрямство, отрастил в две недели немецкие усы пышнее чапаевских, как на рекламе пива, верховую езду освоил, и в боях вел себя так, будто смерти искал. Ну и нашел. Подорвался на самодельной мине, когда закапывал ее в снегу под рельс перед немецким эшелоном. Та возьми и взорвись ни с того, ни с сего. А может и навредил кто. Кое-кто еще из партизан, на Матренины глаза заглядывался, и удали бывшего фашиста завидовал. Бывают такие русские, что хуже оккупантов.
Долго после вспоминали в отряде этого влюбленного немца добрым словом, даже и после того, как Матрену откомандировали обратно на «большую землю».
Не однажды, хотели ее и наградить, и в звании поднять, но где-то что-то разбомбили, документы сгорели и перепутались, спасибо, сама уцелела.
Много лет потом Матрена жила одинаковой, изо дня в день, рутинной жизнью гражданки, и не чувствовала к себе никакого начальственного внимания. Работала она на простых работах, ежедневно со смирением дожидаясь конца краю этих работ, затем шла отдыхать. Но будто откладывала все время что-то важное на потом.
С мужчинами она более никогда не связывалась, решила, что будет лучше уважать себя, стоять неприкосновенно и твердо, как скала. Тем более лучшего, чем ее Василий уже не могло быть, такого же — не предвиделось, а на худшего, она по — прежнему, не согласилась бы ни за что.
Матрена и не подозревала, какой мобилизации всех сил и бдительности потребует оборона от мужчин, да и своих порывов в их сторону. Постоянное психическое напряжение не прошло даром.
Со
Смотрит, к примеру, человек прямо, а видит то, что сбоку и наоборот. К тому же луч этот, нагревался, в зависимости от Матрениной воли, настроения и пищевого рациона. К примеру, если ей удавалось поесть редьки с капустой, то луч напоминал солнечный, а если чайной колбасы и репы, то — лунный.
Слава и почет всю жизнь обегали женщину стороной, даже свойства ее фантастического зрения отрицались наукой.
Как-то один прыткий доцент уверовал было в ее феномен, занялся им, и таскал женщину по разным научным кафедрам. Однако, ученые мужи, находясь на склоне своих лет и уже не чувствуя прежнего интереса к натуре, отворачивались от проделываемых Матреной чудес, не сочиняли о ней популярных статей и саму ее отрицали. А один академик-вредитель, которому она чуть было не прожгла в голове дыру, разобиделся, где-то выступил с трибуны, и женщину заодно с доцентом, затюкали заметками о шарлатанстве, подметными письмами, а начальство недвусмысленно пригрозило застенком.
Тогда доцент застеснялся, занялся поскорее чем-то имеющим оборонное значение и бросил Матрену, которая ни с чем вернулась на насиженное и застеленное «Правдой» место — ящичную тару у дома.
Теперь, став свидетельницей такого подозрительного происшествия, как покушение на персонажа кино, старуха воспрянула духом, от осознания возможной общественной значимости своего гражданского поста. Вместе с надеждой еще пригодиться обществу, вернулись мечты об устройстве вдовьей судьбы в лучшую сторону, а заодно о недоданных наградах и, быть может, в виде сосем уж расплывчатой мечты, ручном автомобиле на электрическом ходу, который она надеялась использовать для поездок в лес, за грибами и ягодами. Все это могло быть сопряжено с опасностью и необходимостью оперативных действий.
Тут-то память, впервые с молодых лет, и выхватила из прошлого возню некоторых ее боевых товарищей на кухне, и мешки с землей, которые были ими вынесены из квартиры, явно украдкой, и рассыпаны в парке по соседству.
Дело было вскоре после НЭПа, осенней ночью, и Матрена была спросонья. Гости ее, бывшие сослуживцы по чапаевской дивизии, как налетели внезапно, так же и исчезли в ночной промозглой тьме, даже чаю не выпив. Сказали, что узнали ее на рынке в лицо, проследили где живет и вот, нагрянули ночью по секретному делу.
От кого они прятались? Почему пришли именно ночью? Не спросила женщина. Времена уже были смутные. Матрена как раз тогда покинула своего героического, хоть и незаписанного мужа, но вскоре истосковавшись, захотела вернуться, да не нашла того в прежнем месте. И адреса ей никто не дал, чтоб написать. И стала она кое-как жить одна.
Сперва, Матрена обрадовалась гостям и подумала, что и муж тотчас объявится. Но не объявился Василий и даже мелкой записочки не прислал. Товарищи же сказали ей на прощанье, указав на подполье, прежде, чем наглухо заколотить его гвоздями: «Про это — забудь!».