Час будущего. Повесть о Елизавете Дмитриевой
Шрифт:
— То есть как это так, — обернулась круто к нему, — за мною?!
— Не сердитесь, позвольте вам объяснить, послушайте старого вояку…
Как только версальские газеты с письмом Росселя дошли до Женевы — а поместили они письмо целиком, не скрывая злорадного торжества, — Александр Константинович понял, нетрудно было понять, — дни восстания сочтены, и немедля собрался в дорогу. А приехавши, стал искать Лизавету Лукиничну Томановскую и ко дню, как на публичном собрании в клубе услыхал наконец Элизу Дмитриеву, успел уже убедиться в собственной правоте. Да и долго ли — в здешней-то обстановке! Париж вновь
Она слушала «старого вояку», как он того попросил. Не мешала ему высказаться до конца. А когда он умолк, сказала:
— Слава богу, вы все это объяснили не по-французски. Иначе следовало бы поставить вас… к стенке!
— Но это, клянусь вам, святая правда!
— И к тому же, увы, не новость, — проговорила она спокойно.
— Господи, Лизавета Лукинична, посмотрите же на себя, что с вами сталось, извели себя, одна кожа да кости, да лихорадка в глазах… как у Томановского Миши точь-в-точь! Пожалейте себя, — он буквально взмолился, — ну что вам до здешних безумств? Неужели у французов без вас своей крови не хватит?!
— И это я уже слыхала от вас в Женеве! Но не вы ли, милейший князь, помнится, там же выражали готовность умереть за свободу?! У вас есть возможность сдержать слово. Обратитесь к Домбровскому, у него на вес золота каждый опытный офицер. Или, думаете, он хуже вашего представляет себе обстановку?
— За свободу? Пожалуй… но только и от царя, и от Бакунина, и, кстати, от Делеклюза! — ее насмешливое обращение ничуть не задело его, о Домбровском же он как будто и не расслышал. — Ото всех губителей жизни — и от преобразователей ее тоже… Ведь без жизни свобода — что бокал неналитый. Нам отпущено так немного…
Потом вдруг спросил:
— Вы знакомы с Домбровским? В молодые годы мы с ним тоже на Кавказе встречались, — и внезапно переменил направление разговора, видно, вспомнив женевские споры: — А ведь тут, пожалуй, и свои бакунины, и нечаевы объявились, не так ли? Пиа Феликс, тот же Россель, Клюзере?.. А Рахметова, вами возлюбленного, вы увидали наконец во плоти в Париже?
— О покойном Гюставе Флурансе вы слышали, князь? — на вопрос вопросом ответила Лиза.
Поднялись на Монмартр, к бульвару, что отделяет его от Батиньоля, и тут, возле дома, она протянула бывшему поручику руку.
— Доброй ночи. Я бы с радостью предложила вам чаю, но, извините, время позднее и устала я очень.
Александр Константинович не стал, разумеется, отвечать на слова Лизаветы Лукиничны двусмысленностями, подобными той, что готов-де открыть ей секрет, как забыть об усталости и поздней поре (случалось выслушивать и такое). Напоследок
— Разве это ваша обязанность? — удивился бывший поручик. — Вы ему обещали?
— Я привыкла отвечать добром на добро…
— Что терзаться… — он вздохнул. — Вы же знаете, Томановский не жалости у вас ищет, а того, чего нет у вас для него… и не для него одного, — и докончил, как выпалил: — Вы постриглись в революционерки, как будто в монашки!
— Какая нелепица! — до этого не додумывались даже французы… продолжать разговор в таком духе она решительно не захотела: — Доброй ночи вам, сударь!
А он приложился к ручке и миролюбиво сказал:
— Вы дадите мне знать, когда соберетесь? А я подожду. Я без вас, Лизавета Лукинична, не уеду.
— Вам придется, князь, надолго задержаться в Париже…
И вспомнила про Ковалевских, приезжавших за Анной. Они уехали, полагая, что Коммуна продержится еще месяца два.
— Если вы такого же мнения, то, поверьте, заблуждаетесь вместе с ними, — заметил он на прощанье и попросил не называть его князем.
В воскресенье, после собрания в мэрии Матушка Натали опять повела ее на тюильрийский концерт. По зеленым аллеям прогуливались одетые по-весеннему парижанки.
Основательницы женского профсоюза Парижа отправились туда шумной компанией… Опять федераты с ружьями у дверей, опять величественный Зал маршалов, красный бархат портьер, лозунги: «Народ! Золото, которое струится в изобилии по этим стенам, добыто твоим потом!», а под лозунгами — портреты полководцев, славы Франции. Этот воскресный концерт превзошел размахом все предыдущие. Собралось, говорили, шесть тысяч человек. Опять блистали Морио, Розали Борда, и многотысячный хор подхватывал «Марсельезу». А под конец на дирижерский помост поднялся офицер с саблей на боку и объявил напряженно внимавшему залу:
— Граждане! Тьер обещал войти в Париж вчера. Тьер не вошел и не войдет! Я приглашаю вас сюда в следующее воскресенье на следующий концерт в пользу вдов и сирот Коммуны.
Увы, он жестоко обманывался, этот бравый офицер. В тот самый момент, когда он, поигрывая саблей, произносил свою краткую речь, передовые части версальцев вступали в Париж.
Из «Записок Красного Профессора»
Тетрадь моя с надписью «Елизавета» постепенно заполнялась, даже потребовала продолжения после того, как стали приходить ответы на публикацию обращения в «Правде».
«…Могу сообщить следующее:
Настоящая фамилия „Тумановской“ — Кушелева. Тумановская — как и Дмитриева — конспиративный псевдоним, это я знаю наверное, так как в 1874-1875 гг. по возвращении своем из-за границы Елизавета Лукинична Кушелева недолгое время жила в Петербурге и часто посещала мою мать Екатерину Григорьевну Бартеневу, с которой в Женеве была близка по работе в I Интернационале…
Бартенев Григорий Викторович».
Сведения эти во многом подтвердило, дополнило, а отчасти исправило письмо Ф. Томановского, племянника Елизаветы Лукиничны по мужу.