Час двуликого
Шрифт:
— Что с вами, Григорий Васильевич? — спросила Рутова.
— А что, заметно? — буркнул Аврамов.
— Да нет, не очень. Догадываюсь.
— Глазастая ты стала чересчур.
— С кем поведешься, Григорий Васильевич, — мягко, как-то по-голубиному воркотнула Рутова, стараясь приноровиться к грузному, размашистому шагу начальства. — И куда же мы торопимся, можно узнать?
— А, дьявол, несет меня по привычке, — ответил Аврамов.
Перед глазами его неотступно стояла все та же картина. Тяжелая, черная капля, сорвавшись с руки бандита,
— Соня, ложись!
Крик его, надорванный, сиплый, бросил Рутову на землю. Земляной веер накрыл ее с головой. И когда Аврамов, метнувшись к ней одним броском, поднял ее голову, всхлипывая от ожидания непоправимого, на него глянули большие испуганные глаза. Стряхнув пыль с волос, она как-то по-детски зажмурилась, сморщила нос и чихнула. Потом скороговоркой сказала, заглядывая ему в глаза:
— Ох бабахнуло!
— Ты целая? — Он торопливо ощупал ее ноги, руки, спину.
— Да больно же, Григорий Васильевич, — сказала она жалобно. И тогда его прорвало. Он кричал, что никто не позволял ей на операции ловить ворон, что это черт знает что за легкомыслие — торчать столбом под обстрелом, и вообще, баба с пистолетом — это все равно что корова под седлом.
— Ты извини. Орал я там на поле ерунду всякую. Занесло.
— Что с вами, Григорий Васильевич? Я уж и позабыла все.
— Больно быстро у тебя получается, — буркнул Аврамов.
Софья приноровилась к шагу Аврамова и, чтобы не отстать, уцепилась ему за рукав.
— Работать стало трудно, Софья Ивановна, — сказал он, останавливаясь и закуривая, — прямо, я бы сказал, невыносимо стало работать.
— Почему? — заглянула она ему в глаза.
— Да уж так, — хмуро сказал Аврамов.
— А вы все-таки поделитесь!
— Это можно, — вдруг круто остановился Аврамов. — Поделюсь. А невыносимо мне стало работать потому, что ты в отделе. И начальник отдела, вместо того чтобы руководить операцией и прокручивать в своей руководящей голове разные варианты, теперь думает о другом — как бы не зацепило дурой-пулей либо осколком его сотрудника Рутову. Вот так.
Легкая, почти бесплотная фигурка отделилась от забора и выросла перед ними.
— Приветствую вас, товарищи чекисты!
— Ах ты боже ж мой! — изумился Аврамов. — Это кто тут такой вежливый? — Присел на корточки.
— Это я, — сказал парнишка, — Гусев Федор Иванович.
— Вот так! — еще больше удивился Аврамов. — А скажи, Федор Иванович, как ты угадал, что мы чекисты?
— Чего тут угадывать, — снисходительно усмехнулся Гусев, — вы какие слова на всю улицу произносите: оперсотрудник, операция, дура-пуля. Тут и валенок сибирский поймет насчет чекистов и всего прочего.
Аврамов и Рутова переглянулись.
— А что прочее? — спросил Аврамов.
— Сердиться не будете? — осторожно спросил Гусев.
— Честное чекистское, ни в коем разе.
— Глядите, сами напросились. А еще мне понятно стало, что просыпается у вас пламенное чувство
— Чего-чего? — ошарашенно переспросил Аврамов.
— Ну, если попроще — втюрились вы в нее по самые уши.
— Да, голубь ты мой сизокрылый, с тобой надо ухо востро держать! — ошеломленно разглядывал парнишку Аврамов.
Рутова, отвернувшись, тряслась в неудержимом смехе.
— Ну а скажи-ка мне, Федор Иванович, что ты делаешь тут в такой час?
— Прохожего ждал. Это мне, откровенно говоря, невыносимо повезло, что вы тут оказались, дяденька. Десять копеечек хочу попросить. Может, найдется?
— Найтись-то оно найдется, — сказал Аврамов. — Что, брат, выходит совсем оголодал?
— Не то чтобы очень, — зябко пожал плечами парнишка, — в полдень я булочкой подзаправился, повезло. А десять копеек нужны для дядьки Силантия.
— Это кто такой?
— Сторож на вокзале. Ночевать пускает на лавку в зале ожидания за десять копеек. В его положение тоже войти нужно. Шантрапы вроде меня много, а он один, всякого задарма не напускаешься.
— Это он так сказал? — спросил Аврамов, серея лицом.
— Ну да, — подтвердил парнишка. — Ну так дадите? Считай, что пропадет, — сокрушенно вздохнул он, — по совести говоря, отдать денежку скоро, ей-богу, никак не получится.
— Федор Иванович, миленький, — наклонилась к Гусеву Софья, — а если я переночевать у меня попрошу? Не откажешь?
Гусева раздирали противоречия.
— Так стесню я вас, тетенька. Вон дядя к вам со всей душой, объясняться собрался, а тут я промеж вас встреваю, жизню личную, того и гляди, поломаю. А она на дороге не валяется. Мамка говорила: незваный гость — хуже татарина. Вы уж дайте десять копеечек, дешевле обойдется.
— Ну, пожалуйста, Федор Иванович, пойдем ко мне, — сказала Рутова, чувствуя, как спазмой сжимает горло, — не стеснишь ты меня, честное слово даю.
— Соглашайся, Федор Иванович, — серьезно посоветовал Аврамов. — А за меня, брат, не волнуйся, я на личное дело найду еще время.
— Так я что, я со всей душой. Спасибо вам, тетенька, — добавил Гусев рвущимся голосом, — ей-богу, тоска на вокзале заела, хуже всякой вши. Бока на лавке отлежал. Третий день в Батум не могу выбраться.
Рутова взяла Гусева за руку, и они тронулись. Аврамов громыхал чуть позади. Парнишка обернулся:
— Дяденька чекист, а вы мне руку не хотите дать? Рассердились?
— Отчего же, — сказал Аврамов виновато, — я с громадным удовольствием. Насчет того, что я рассердился, это ты выбрось из головы. Скажи-ка, Федор Иванович, ты нездешний? Папка с мамкой где?
— Папку у меня бревном убило на погрузке в Саратове. Саратовские мы. А мамка после этого запила. Беда, совсем спилась. А коль пришла беда — отворяй ворота. Под поезд она попала, уголь на путях собирала, ну и... а я теперь второй год в Батум навостряюся, как зима прикатит. Летом-то у нас в Саратове ничего, прожить можно. А зимой беда, околеешь.