Час отплытия
Шрифт:
Одной рукой держась за поручень площадки, Кирилл Александрович нагнулся и выхватил из рыбьей массы селедину.
— Александр Кириллыч! — рявкнул спикер над головой, на мачте, и Кирилл Александрович вздрогнул, словно его схватили за руку. — Прицепи «корзину»! Пересади инспектора на СРТМ!
Лебедчик спустился из своей кабины, спрыгнул с ростров сначала на крышу элеватора, затем на штабель досок — сепарации, а с него на палубу: гуп, гуп, гуп — ловко так, по-молодому. Приемщик в бункере отцепил каплер и передал вниз, лебедчику, скобу, соединяющую шкентеля. Тот быстро начал
Еще раз посмотрев на селедину, слегка подбросив ее на ладони, Кирилл Александрович опустил рыбину в бункер и пошел к «корзине»…
XVI
Ветер. Подкову Олюторского залива наполнил ветер. Кажется, само пространство выгнуло ветром, надуло пузырем, как брезент. И зашумел, зароптал залив волнами и шугой, потемнел залив, поседел. Траулеры, точно магнитные стрелки, дружно, как один, развернулись носом к волне и штормовали.
Свистел, стонал и пел ветер в снастях «Удачи». И если б не он, если б стояла тишина, вряд ли б Витос осмелился постучать в каюту на ботдеке. Здесь особенно звучно хозяйничал ветер — трепал брезенты шлюпок, хлопал, словно бичами, шкотами. И потому Витос, постучав, сам не услышал собственного стука и здорово удивился, когда раскрылась дверь и в светлом проеме появилась Она.
Самого короткого мига — глаза в глаза, огромные и полные испуганной радости, — хватило обоим для взаимного объединения.
— Вчера на вахте… — с какой-то невольной гордостью он произносит это слово, — на вахте я познакомился с рыбным инспектором. Его знаешь как зовут — почти как отца, только наоборот — Кирилл Александрович! А знаешь, что он мне сказал? У нас в Приморье открывается остров… нет, не остров, а морской заповедник на острове. Первый в Советском Союзе!.. После рейса поедем посмотрим?
Она кивает ему: поедем после рейса, а волосы ее шевелятся под его рукой, как живые.
— Там — водоросли и ракушки, — шепчет он, перебирая ее волосы и трогая пальцами раковинку уха, — и рыбы, и чайки, и… знаешь кто?
Она спрашивает едва уловимым кивком: кто? А в глазах у нее уже стоят огромные слезы.
— Дельфины, — говорит он не шепотом, а голосом, но почему-то вдруг охрипшим. В горле — комок. Он глотает его, но не может никак проглотить.
— Витя, — ее голосок, будто пробившийся из-под слез, показывает решимость. — Я по приходе сразу уеду в Иркутск. Ты мне напишешь туда?
Он хочет возмутиться: почему она спрашивает, но лишь кивает коротко, борясь с комком.
— Ты напишешь, Витенька, на каком ты будешь судне? — Слез уже нет в ее глазах, и только губы остаются полуоткрытыми. — И я тебе напишу.
А ветер всю ночь гнал, гнал и гнал, загонял в подкову залива рычащие стада косматых волн. И взбудораженные воды гигантской чаши, тревожа дно, вздымали тучи черной мути. И косяки, пронзая тот кромешный мрак, рвались на волю, вон из залива. К утру не осталось в нем ни единой серебряной стайки и полновластно царствовал минтай,
Старпом на ночной вахте любил подремать. В этом нет ничего преступного, когда база на якоре и есть на мостике бодрствующая «королевская свита» — четвертый штурман и вахтенный матрос. Вот и сейчас дав наказ следить за якорем (он может с усилением ветра сорваться и дрейфовать по дну), Эдуард Эдуардович подложил под голову ватник и с наслаждением вытянулся на диване в штурманской рубке. Витос приготовил было ведро с водой и швабру, но его остановили — не надо, успеешь, мол, за пятнадцать минут до сдачи вахты. Штурман молчал, уткнувшись в лобовое стекло, за которым порывисто полыхал ветер и скучно мерцала на баке сиротливая лампочка якорного огня.
Витос не заметил, как пролетела вахта. Прозевал Время и четвертый штурман. И сейчас оба носились по мостику, измеряя силу ветра, температуру воздуха и забортной воды. И штурману пришлось объявлять «судовое время» не в семь, а в десять минут восьмого, и голос его был встрепанный, как у петуха, проспавшего святое петушиное время. Кряхтя и тут же закуривая, восстал с дивана чиф. А вскоре поднялся на мостик и Герман Евгеньевич, капитан-директор; в семь тридцать он всегда проводил радиоперекличку добывающих судов. Радист принес метеосводку. Он прочитал ее, звонко щелкнул языком и сказал:
— Так, друзья-соратники, к обеду должна быть погода и рыбалка. Так что готовьте, Эдуард Эдуардыч, кранцы, предупредите механиков, чтоб на-товсь была горячая вода: поело шторма суда наверняка обледенели, а заву скажите, чтоб был — как пионер, чтобы в любое время мог задействовать сортировочный конвейер, морозилки и прочее.
Он взглянул на часы и включил рацию.
— Говорит плавбаза «Удача». Доброе утро, товарищи капитаны. Проведем утренний капитанский час. Так. Погода улучшается, ветер заходит к весту. Где-то через час-другой можно будет начинать работать. Ночь прошла, надеюсь, без событий? Вызываю СРТМ 8–407. Прием!
— «Удача», говорит четыреста седьмой, — тотчас откликнулась рация. — Доброе утро всем! Стоим на якоре в ожидании промыслового времени. За ночь маленько обледенели, остальное в порядке. Следующий!
Следующий повторил то же самое, а следующий за ним добавил только, что ночью на его борту «произошло радостное событие» — ощенилась судовая собака Шарик, так что если кому нужны щенки, пусть подходят.
Витос вовсю шуровал в рулевой «дипломом», то есть шваброй и уже сноровисто обходил рулевую колонку и стойки локаторов.
И в это самое время, когда оставалось до конца вахты не больше десяти минут, раздался оглушительный звонок громкого боя — тревога!
— Мостик — машине! — панически крикнул динамик переговорного устройства на рулевом пульте.
— Мостик слушает! — ответил старпом.
— Пожар! В машине пожар! — кричал испуганный голос третьего механика. — Пожар!
— Говори тише, — спокойно сказал старпом в микрофон. — Что горит? Только — тихо, спокойно и внятно.
— Пожар! В дизель-генераторном! — продолжал орать третий. — Горит шестой дизель!