Час Самайна
Шрифт:
Блюмкин мысленно успокаивал себя: не может удача покинуть его сразу после потери амулета. Ведь что такое амулет? Ничего! Удача сопутствовала ему, потому что он всегда тщательно готовился к операциям. Вот и сейчас вроде все правильно рассчитал: путь отхода, как двигаться к цели, на кого можно рассчитывать.
Наконец приехали. Блюмкин приказал водителю пока не уезжать и, одной рукой держа портфель, другой — Лизу за руку, поспешил в здание вокзала.
— На Ростов с какого пути отходит поезд? — спросил он румяную дежурную в шинели и платке.
— Ни с какого.
«Пропал! — в панике подумал Блюмкин. — Неужели конец?»
— Поедем ко мне, там ты будешь в безопасности, — сказала Лиза. — Если в прошлую ночь было спокойно, то и в эту ничего не случится. Видно, судьба. По дороге зайду в прачечную и заберу твою реликвию. Да не волнуйся ты так — все будет хорошо! — уговаривала она его.
— У меня плохое предчувствие, — сказал Блюмкин, но послушно последовал за ней.
Они сели в автомобиль и отправились назад. Возле Лизиного дома Блюмкин сразу узнал машину с оперативниками, достал револьвер и приказал водителю:
— Если жить хочешь — разворачивай машину и жми как можно быстрее!
Автомобиль, скрипнув тормозами, развернулся и помчался назад. «Черный воронок» бросился в погоню, раздались выстрелы. Они выскочили на Мясницкую улицу.
— Не уйдем, у меня бензин почти на нуле! — крикнул водитель, косясь на револьвер.
— Вот черт! — ругнулся Блюмкин, повернулся к Лизе и спокойно сказал: — Прощай, Лиза. Я знаю, что это ты меня предала… — Затем повернулся к водителю и приказал остановиться.
— Я тебя спасла… — сказала Лиза, когда Блюмкин выскочил из автомобиля. Но он только молча посмотрел на нее и от вернулся.
— Товарищи, что за стрельба?! — строго спросил он приближающихся оперативников с оружием наготове. — Надеюсь, это недоразумение и мне не придется жаловаться товарищу Менжинскому на ваше поведение!
— Не придется, — сказал старший оперативник, здоровый рябой мужчина, ровесник Блюмкина. — Сдай оружие, ты арестован. Вот ордер.
— Мне нужно сообщить об этом моему начальнику, товарищу Трилиссеру!
— Не нужно. Он сам нас послал!
На первом допросе Блюмкин пытался шутить, но следователь был лишен чувства юмора и первым же ударом выбил ему два зуба.
— Эта голова знает слишком много, чтобы так с ней обращаться, — заявил Блюмкин, сплевывая кровь. — Петлюровцы выбили мне четыре зуба, ты два… Хоть их осталось еще двадцать шесть, это не значит, что они там растут как грибы!
Следователь задумчиво посмотрел на него, пригласил двух помощников, и втроем они избили Блюмкина до полусмерти. И такое проделывали каждый день — времени не было, руководство требовало результатов.
— Что ты хочешь услышать? — наконец взмолился Блюмкин. — Если я скажу все, что знаю, ты вскоре окажешься на моем месте.
— Тебе ли беспокоиться? Говори все, — ответил следователь.
Слова Блюмкина оказались пророческими. После окончания дела № 864И следователь был арестован и вскоре расстрелян. Судьбу Блюмкина решали на коллегии ОГПУ Мнения разделились, но большинством голосов
— А о том, что меня расстреляли, будет в «Известиях»? или «Правде»? — спросил Блюмкин, узнав о решении.
На стене камеры в Лефортово он обнаружил нацарапанную чем-то острым надпись: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь на чудо. Господи, помоги! Алексей Ганин. 31 марта 1925 года».
Надпись понравилась ему своим оптимизмом и жизнелюбием. Он застыл, размышляя: может, и свою подпись поставить под ней? Потом решил, что хотя присутствие чуда в жизни не отвергает, но ставить свою подпись не будет. Ганину ведь судьба не помогла!
Последние ночи перед казнью он не спал, вспоминал прошедшую жизнь — совсем короткую, но такую насыщенную событиями, что и на несколько хватило бы. Не один раз он задавался вопросом: если бы тогда не лишился амулета, могла бы его судьба сложиться по-другому?! Вспомнил предсказание старой цыганки, которая предрекла ему смерть от женщины по имени Лиза, слова Жени Яблочкиной по поводу его судьбы на последней встрече… Неужели ранняя смерть была предначертана ему свыше и что бы он ни делал, все равно бы к ней пришел? Затем отверг фатализм и свел все к гримасам случая.
На расстрел Блюмкин шел постаревшим лет на пятнадцать, в порванном френче, с растрепанными, отросшими волосами и щетиной, которая могла бы через несколько дней превратиться в бороду, но этого времени у него уже не было. На изможденном, со следами побоев лице выделялись светившиеся упрямством глаза. Он знал в деталях, как происходит казнь, не однажды на ней присутствовал, однажды даже предлагал юной поэтессе заняться любовью на трупах расстрелянных. Увидев выстроившуюся расстрельную команду, крикнул:
— Стреляйте, ребята, в мировую революцию! Да здравствует Троцкий! Да здравствует мировая революция! — И еще успел пропеть две строки из «Интернационала»: — Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…
Залп из винтовок изрешетил его тело.
Женя смерть Блюмкина восприняла спокойно. В то время ей попалось на глаза стихотворение Вольфа Эрлиха «Свинья», в котором запомнились следующие строки:
Припомни, друг: святые именины Твои справлять — отвык мой бедный век; Подумай, друг: не только для свинины И для расстрела создан человек.Эти слова стали для нее словно эпитафией на смерть Якова, находящегося «в пылу страстей и жажде власти», желающего постоянно быть на гребне волны, но в итоге оказавшегося в безымянной могиле.
Незаметно пролетели годы. Она окончила университет, следом за ней и Николай. Он медленно, но уверенно продвигался по службе, что отражалось на их семейном достатке. У них добавилась комната в коммунальной квартире, самодельная мебель сменилась настоящей, «добытой» Николаем. Вместе они проводили не так много времени — редкие совместные выходные и ночи.