Час шестый
Шрифт:
— Совесть-то у меня, Володя, есть, — сказал сверху Евграф. — Есть совесть-то, да порток нету! Вот дело-то какое…
— Да ну? — захохотал Зырин. — Как это нет?
— А так! — разъярилась на Володю Марья. — Так и нет! Сами догола разули-разболокли!
Володя заоправдывался и сказал, что он ни Евграфа, ни Роговых не раскулачивал.
Что началось в избе Самоварихи с приближением полночи! Тускло горела лампа. Евграф на печи краснел и потел. Марья и Самовариха ругали начальников, каждая на свой лад. Палашка успокаивала пробудившуюся Марютку. Нечаев спорил о чем-то
— Дома хозяйка? — Сопронов, как ястреб, оглядел всех по порядку. Хотя лампа померкла, ночи стояли светлые. — О, да тут вас вона сколько…
— Как сельдей в бочке! — хихикнул Куземкин, покосившись на две так и не распечатанные бутылки. — И выпивка на столе…
— Нет, братцы, у нас нонече пост, — ехидно сказал Володя Зырин. — Хотели мы выпить за приезд Евграфа Анфимовича, да он-то, вишь… что-то он заупрямился… Не слезает никак с печи…
Зырин не объяснил Игнахе причину мироновского упрямства.
— Так, так… — сказал Игнаха. — Может, сейчас спустишься, таварищ Миронов? Дело ночное, позднее.
— Завтре людям косить, рано вставать! — поддержал Игнаху Митька Куземкин.
Евграф на печи крякнул, но промолчал.
— Так не станешь спускаться, Евграф Анфимович? — Было похоже, что Игнаха заранее знал о приезде Евграфа. — Надо бы поговорить.
— Нет, не спущусь, — послышалось с печи.
— Ну, пеняй на себя! — сказал Сопронов. Все затихли.
— Ты пошто пришел? — Марья накинулась на Сопронова. — Тебе чего надо? Человек с дороги, и робенку спать надо.
— Пришел я не к ему, а к здешней хозяйке! — выкрикнул Сопронов. — А ежели говорить насчет Миронова, дак он обязан показать документы!
Тут начала говорить сама Самовариха:
— Батюшко, Игнатушко, от меня-то тебе чево надотко? В ковхоз дак я все одно не пойду. Я уж и Митрею сказывала.
— Пойдешь! — крикнул на это Куземкин. — Как миленькая прибежишь!
— Нет уж, нет уж… — Самовариха отошла в куть. — Это пошто, Митрей, я к вам в ковхоз побегу? И кобылу я свою вам не отдам, вот те Христос! Нечево мне в ковхозе и делать. Идите-ко с Богом домой! Ступайте, а я ворота запру.
Самовариха заподавала мужикам обе бутылки.
— Ты, это… Поставь-ко их в шкап, — сказал Володя Зырин. — Пригодятся. Мы их не заквасим…
Нечаев тоже оставил свою «рыковку» на столе.
Изба опустела. Первые петухи только что отгорланили по Шибанихе, но маленькая «Виталька» от испуга звонко заголосила. Самовариха мигом ее успокоила.
III
Тюремный костюм-«тройка» просох только на третьи сутки. Кургузый пиджачишко, штаны и рубаха уже не воняли, как раньше, лошадь оглядываться не стала бы… Можно было смело идти в сельсовет. Но справка не давала Евграфу покоя. Бумага вместе с поленом лучины сохла на печном кожухе. Евграф кой-как расклеил-таки слипшуюся бумагу и ничего не мог на ней разобрать. Все до одной буковки расплылись! Читать было нечего. Такую в сельсовете и показывать
Миронов с вечера промазал дегтем рыжые золотарские бахилы. Заплатки на них стали еще заметней. А куда от заплаток денешься? Не прежнее время…
Начальником в сельсовете сидел теперь бывший объездчик Веричев. Поглядел он на бумагу так и эдак, не определил, где верх, где низ. И вдруг строго сказал:
— Мы, Евграф Анфимович, тебя и без бумаги с малолетства знаем. Личность твоя всем людям известная. Иди и не сумлевайся!
Веричев достал из стола хомутную иглу с длинной холщовой ниткой, открыл какое-то дело и начал подшивать выстиранную справку. Евграф облегченно вздохнул, культурно поблагодарил Веричева:
— Люди-то одно, а власть, товарищ Веричев, другое. Тюрьма-то не красит.
— Живи, не обращай вниманья. Говорят, кто старое помянет, тому глаз вон.
И отправился Евграф в дом к Славушку. Прошел по Ольховице, как в прежнее время! Краснофлотец Васька, родной племянник жене Марье, еще на крыльце, куда выходил умываться, крепко обнял Евграфа. Славушкова хозяйка только что испекла пироги, часть с картошкой, часть с соленою щукой. Славушко, хоть и дальняя родня, тотчас сбегал в сенник за чекушкой. Евграф просидел в Ольховице чуть ли не до вечерней скотины…
Было что рассказать! Проговорили про всю родню, всех вспомнили. Дымя беломорской папиросиной, моряк рассказал об училище. Как подавал в розыск на отца Данила Семеновича, тоже поведал. Хлопоты оказались напрасными. И от брата Павла не было никаких вестей…
Когда Евграф начал торношиться насчет Шибанихи, краснофлотец Василий Пачин встал перед зеркалом. Расправил моряк плечи, скинул синюю форменку. Оставшись в одной тельняшке, начал наставлять бритву на широком своем ремне:
— Божат, что я тебя спрошу!
— Чево, Василей Данилович?
— Пойдешь ли со мной?
— Куды?
— А свататься!
— Так нам ведь вроде в одну сторону… Поди не в Залесную?
— В Шибаниху! — твердо сказал моряк. — Подожди, счас побреюсь…
Славушко хлоп в ладони и хотел бежать в магазин, но Васька, продолжая бриться, жестом остановил его:
— Пока ни к чему. Дело сурьезное!
— Сядем на лавку! — предложил Славушко.
Не долго думали сват с женихом, свернулись — и пешком в Шибаниху. Дорога оказалась коротка, чтобы обо всем переговорить.
У Тонькиных братьев уж и солод на пиво смолот на ручных жерновах. Сговор-то, видать, уже был. Евграф поговорил для приличия, почаевничал с маткой и с братьями Тони. Вот и все сватовство! Пост на дворе, да и жениху надо было скорее на службу в Питер. Потому и свадьбу решили ускорить, мало ли что могло случиться.
— Найдешь ли хмелю-то? — спросил Миронов Евстафия.
— Найду, фунта четыре есть!
Евстафий сходил в чулан, показал мешок с хмелем. Под горячую руку взялся Евграф и пиво сварить. Он скоро оставил свою будущую родню, а сам шасть в контору к шибановскому начальству. Явился, что называется, в родной дом.