Чаша гладиатора (с иллюстрациями)
Шрифт:
– Что ты тут делаешь?
– спросил он еще раз шепотом.
– Я сегодня дежурная у девочек.
– А чего ты там искала?
– Сеня!
– Она прижала обе руки к своей груди.
– Ты можешь дать слово? Дай самое честное ленинское, пионерское.
– Честное ленинское, пионерское, - быстро и послушно проговорил Сеня. Нет, ты пойми меня, Сеня. Только ты не сердись. Я знаю… это очень плохо.
– Да про что ты?
– Я знаю… Это просто ужасно. Я ведь не думала… Я ведь только хотела пока спрятать.
Сеня никак
– Сеня, ты только пойми… Я просто не могла… Ведь это же было бы не по справедливости. А вы меня тогда не хотели слушать… Я думала отдать потом Артему Ивановичу и чтобы снова назначили соревнования. Только я тогда торопилась очень, пока темно было… когда свет потух… Вот и уронила через окно, за дамбу. Там было совсем неглубоко. А за день вода прибавилась, и я никак не могла после достать. А она все прибывает и прибывает. Я просто не знаю, что делать. Я уже вчера ночью пробовала, так и не достала… Ты, наверное, меня очень презираешь? Да, Сеня?
Только сейчас Сеня понял, что речь шла о пропавшем кубке. Пораженный, он не сразу сумел спросить:
– Как же ты это могла, Ксана? А?.. Зачем же ты это сделала? Ведь ты же…
Она, полуотвернувшись, плакала. Дождь колотил по капюшону, и слезы на ее лице мешались с дождем. Она вся содрогалась от плача.
– Я сама не знаю. Я же не хотела… Я только не могла, чтобы в первый же раз… и папин кубок им… А ты же меня сам обманул. И этот ваш противный Пьерка. Я его с той минуты просто ненавижу…
И тогда он почувствовал себя очень сильным, очень взрослым, способным на любой подвиг. И он сказал нарочно с некоторой грубостью:
– Ладно тебе реветь! Покажи лучше, где ты его упустила. Тут? Да, тут глубина порядочная.
– Сеня вспомнил, как в этом же месте его вытаскивал из воды Пьер.
– Тут вполне даже с головкой будет. Держи меня за гимнастерку. Только крепко держи.
– Что ты?!
– испугалась Ксана.
– Держи, говорю. Можешь держать, если просят? Где тут твоя кочережка?
Сеня нагнулся, разыскал среди камней кочергу, стал осторожно спускаться к воде.
– Держи как следует. Удержишь?
– Удержу, удержу… - прошептала Ксана.
Сеня, погрузив руку с кочергой в воду, стал водить по дну. Сначала ничего не попадалось. Кочерга сразу сделалась очень холодной. От нее озноб пошел по всему телу. Потом что-то слабо звякнуло. Сеня ощутил неподатливую тяжесть на конце кочерги, корябавшей дно. Он стал осторожно вести кочергой то, что зацепил, по откосу дамбы, наполовину скрытому водой… И вот при первом же отблеске молнии, от которого опять нехотя, с промедлением дрогнуло небо над водохранилищем, он увидел выползающую из воды чашу. Блеснула под ней серебряная фигурка гладиатора.
Через несколько минут Сеня уже держал в руках драгоценный приз. Осторожно водя пальцем, он счищал с него тину.
– Ничего, Ксана, - успокаивал он девочку.
–
– Мы его сейчас перепрячем, - прошептала Ксана, когда они оба, укрываясь от дождя, вбежали в подъезд.
– Ксана, может, не надо прятать больше? Она молчала.
– Ксана, - сказал он, - надо вернуть. Ну хочешь: засунем его сейчас в подвал, а утром я его, как дежурный, будто бы найду и никому не скажу, что это ты?
– Сеня, это опять врать, значит… Не хочу я больше так! А так сразу тоже не могу…
– Ну, хочешь..- предложил он, уже окончательно обуреваемый восторгом, который породили эта необыкновенная ночь с громом, молнией, бурей, ливнем, удивительной находкой, и то, что они были сейчас вдвоем, только вдвоем и снова говорили, как когда-то.
Ведь после того как обнаружилось надувательство с письменными, Ксана его за эти дни и взглядом даже не удостоила. Как ни мучился Сеня, но не мог же он заговорить с ней сам первый.
– Хочешь, я скажу, - продолжал Сеня, - хочешь, скажу, что это все я?..
– Нет, Сеня, нет, хватит уже обманывать… Я ведь все равно хотела его достать и сама отдать. Ведь мы последние дни тут. А потом все будут сносить. Я хотела, чтобы Артем Иванович приехал. Думала, ему. А он все не едет… Ты мне так помог, Сеня, спасибо тебе! Я ведь знаю, это тогда ты с письменными тоже из-за меня… Сеня молчал. Необыкновенное, никогда еще не испытанное волнение словно схватило его за горло и не отпускало. Он стоял, прижимая к себе мокрый, заляпанный илом, опутанный какими-то осклизлыми травами кубок. С кубка капало. Капало с самого Сени. Он молчал, опустив голову.
– Теперь, я знаю, - прошептала Ксана, - ты теперь ко мне будешь плохо относиться.
Какая-то заблудшая молния, догоняя уже миновавшую грозу, метнулась в вышине, и небо ласково проворковало. И Сеня успел заметить, с какой неистовой тревогой смотрят на него глаза Ксаны. Но и сейчас, когда стало опять совсем темно, он знал, что она смотрит на него. У других людей все было внутри - и радость, и боль, и печаль. А у Ксаны все было открыто. Она сама была вся и печалью, и радостью, и лаской - это всегда ужасало Сеню своей открытой беззащитностью. Ему казалось, что всякая пустяковая обида бьет Ксану по самому больному, по самому живому.
– Зачем ты так говоришь?
– тихо сказал Сеня.
– г Я же к тебе всегда знаешь как относился!
– И я к тебе…
– Нет, ты теперь не так относишься, как относилась. А вот к Пьерке ты…
– Да ну его, я к нему только раньше так относилась. Теперь уже я вовсе не так отношусь.
– А теперь ты как будешь ко мне относиться?..
И долго еще под старой школьной лестницей слышалось в темноте сквозь шум ветра и ливня: «Отношусь… Относилась… Буду относиться… Он относится… Мы будем относиться…» Словно кто-то спрягал на уроке грамматики глагол.