Чаша страдания
Шрифт:
— Мы сразу подумали, что вас, немцев, пришлют к нам, высланным. Здесь мы все — враги коммунизма. И вам, фашистам, места здесь хватит.
Вольфганг пытался возразить:
— Мы не фашисты. Мы немцы, но мы антифашисты. Среди нас есть и американцы.
Но они добродушно твердили свое:
— Немец есть немец. Все одно — все вы враги народа. Ну а скажите — как скоро ваш Гитлер дойдет сюда, чтобы освободить нас?
Со всей настойчивостью и наивностью Вольфганг уверял:
— Поймите, мы против Гитлера. Он не освободитель, а поработитель.
— Поработитель-то другой,
Ламперт молчал, а полусонный мальчик Борис с интересом прислушивался:
— Папа, а может, они правду говорят?
— Что ты говоришь, Борис? Никогда даже не думай так, это опасно.
Прибывшие вскоре поняли, что, в отличие от всей советской страны, в этом заброшенном уголке люди не боялись говорить открыто то, что думали. А думали они только о том, как им избавиться от советской власти, которая сломала их жизни. Они прошли через такие жизненные испытания, натерпелись так много горя, что им все равно нечего было терять. Они сами сказали:
— А вот вы поживете здесь пару лет, так сами заговорите по-другому.
Пару лет?! Такая перспектива испугала всех: так вот она — настоящая ссылка без всякой вины. Всех распределили по хатам. Но Вольфганг показал начальнику свой паспорт, в котором не было никаких отметок:
— Товарищ начальник, мне обещали, что я поеду в Алма-Ату, учиться.
— Не хотите оставаться здесь, так и не надо. Я вычеркиваю вас из списка. Можете ехать, куда вам угодно.
Это и удивило, и обрадовало Вольфганга. Еще несколько суток он провел в поселке, ночуя в разных хатах на чердаках. Ламперты выяснили, что в поселке нет школы, а ближайшая так далеко, что их сыну туда не добраться. Но сам Борис обрадовался:
— Нет школы? Вот здорово! А что я буду делать?
— Тебя поставят помощником пастуха. Будешь на заре собирать скот.
Эта перспектива не понравилась ни ему, ни, тем более, родителям.
Новички скоро выяснили, что вся южная часть Казахстана с ее богатыми землями была заселена семьями раскулаченных русских и украинских крестьян. Старшее поколение или было расстреляно, или сидело в лагерях, а младшие не имели опыта в ведении сельского хозяйства и не хотели работать. Поэтому тысячи гектаров плодородных земель стояли незасеянными.
Чтобы добраться до железнодорожной станции в Осакаровке, Вольфгангу пришлось платить. Но чем? Он продал крестьянину единственное пальто и смог набрать немного денег на билет.
Прощаясь с семьей Лампертов, с которой сдружился, он обещал:
— Как только доберусь до Караганды, постараюсь похлопотать о вас, чтобы вас тоже там устроить.
Подходя к кассе станции, он очень волновался: а вдруг ему не продадут билет? Он протянул кассирше свой «чистый» паспорт. Она только мельком глянула в него и — о чудо! — спокойно выдала билет.
Так Вольфганг Леонгард поехал в Караганду.
Город Караганда состоял из двух частей: старой — грязной и бедной, с хатами и землянками, в ней в основном жили казахи; и новой — намного более современной, с четырех-пятиэтажными домами, где жили русские. Город был так далеко от линии фронта, что, если не считать недостатка
— Можете начинать учиться у нас, только на историческом факультете. Языковых у нас нет. Но вам нужна справка о разрешении на жительство в городе.
Побегав из одной советской инстанции в другую, он попал в обком партии. Перед ним за большим столом сидел молодой, хорошо одетый инструктор обкома, от него исходило ощущение благополучия и довольства жизнью. Пока Вольфганг объяснял свое положение, он с интересом рассматривал худого как скелет просителя.
— Что ж, можете идти и учиться, — сказал он.
— А справка?
— Справка не нужна. Идите и учитесь. Вы когда в последний раз обедали?
Вольфганг удивился:
— Обедал? По правде говоря, не помню.
— Вот вам талон в нашу обкомовскую столовую. Пообедайте и идите в институт.
— Спасибо, но… это, наверное, ваш талон.
— Идите и наедайтесь, только медленно, чтобы не навредить желудку.
Боже мой — этот обед был сказка! — полная тарелка жирного борща, мясные котлеты с макаронами и очень сладкий компот из сухих фруктов. Он ел медленно, потом с полным животом вернулся в институт. Ему сказали:
— Нам уже звонили из обкома. Все в порядке.
Вольфганг понял, какое всесильное и богатое учреждение — обком партии.
Как студент, он получал по карточке 400 граммов хлеба в день, и в столовой два раза в день давали жидкий суп, в который добавляли немного подсолнечного масла. От слабости у него иногда кружилась голова. Но теперь он знал, что для партийных и советских начальников существовали специальные столовые и закрытые магазины-распределители.
Время от времени Вольфганг получал открытки из поселка № 5 от Израиля Ламперта. Он писал по-русски, что они довольны жизнью — это было написано для военной цензуры, которая в войну проверяла все письма. А рядом, мелким почерком, по-английски, чтобы цензура не могла прочесть, он в разных открытках добавлял: «Живется нам все хуже. Начальник и колхозники издеваются над нами, посылают на самые тяжелые работы, а платят недостаточно. С тех пор как немецкие войска на фронте перестали продвигаться вперед, колхозники поняли, что они не придут освобождать их. Злые на советскую власть, они стали относиться к нам еще хуже, немцев иногда даже бьют. Мы боимся за нашего сына и за себя».
Как ни трудно жилось Вольфгангу, но он понимал, что Лампертам было намного хуже. Он решился поговорить о них с тем инструктором обкома:
— Ведь в газетах писали, что Америка вступила в войну с Германией и Японией после того, как в декабре сорок первого японские самолеты разбомбили американский флот в гавани Перл-Харбор. Значит, американцы — наши союзники.
— Вы правы — союзники.
— Нельзя ли помочь этим американцам?
— Я поговорю с секретарем обкома.
— Пожалуйста. Ведь люди в обкоме такие добрые.