Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Янн Ханс Хенни

Я открыл дверь, взял лампу, пересек гостиную и зашел в комнату к Аяксу, чтобы помириться с ним. Я был готов… подчиниться какой-то воле, существующей вне меня. Аякс отсутствовал. Окно было распахнуто. «Кто бы мог подумать? — тихо сказал я себе. — Он не дождался меня. Его тело больше не хочет ждать. Он не щепетилен, но ему не хватает терпения»^{343}.

Мы с ним оба потерпели полное поражение. — Он сбежал… чтобы остудить свое неотчетливое желание более грубой похотью. Я принялся искать украденный у меня пистолет. Я его не нашел. Я заметил парфюмерный флакон и пиалу с листовым золотом.

Один-единственный миг может заставить томиться и тело, и душу. Моя капитуляция перед странной жаждой оказалась такой же внезапной, как ее, этой жажды, возникновение. Я положил себе на ладонь золотой листочек, растер его и стряхнул не прилипшую к коже золотую пыль.

«Слишком

поздно, — сказал я себе. — Это глупо. Мы не знаем друг друга. Он воспользуется еще многими людьми. Он вломился в темное стадо. Не любовь его гонит, а голод. Деньги его обуздывают, слова раздражают».

Ты покидаешь кого-то навсегда… Три месяца продолжалась для меня реальность этого человека. И вот эта реальность схлынула, как морская вода в пору отлива. Статуя его тела обрушивается. Ты думаешь, она раздавит тебя. Но внезапно она оказывается легкой, как высохшее насекомое. И ты убираешь ее в какой-то ларь.

* * *

Мы и сегодня не выстояли друг перед другом. Он был в плохом настроении, невыспавшийся, усталый. Я впервые заметил темные круги вокруг его глаз. Взгляд у него был тусклым, глаза казались ввалившимися.

— Ты был у Оливы? — спросил я.

— Нет, — ответил он грубо, — у мельничного жернова^{344}.

Я не осмелился спросить, чт'o он имеет в виду.

— Ты меня выгнал, — продолжил он укоризненным тоном, — но ты хоть представляешь, чт'o делаешь? Ты вообще слушал меня? Нет ничего более убогого, чем одиночество.

Теперь я притворился раздраженным. Я снова заговорил об увольнении и о том, что третьего ноября он должен будет отсюда съехать^{345}. Те мысли, которые волновали меня прошлой ночью, уже стали какими-то туманными. Во всяком случае, я не решился признаться в добрых чувствах к нему. Слегка подурневшая, всклокоченная голова Аякса^{346} больше не соответствовала образу величественной свинцовой маски. С молниеносной быстротой рассеялись тайны нашего ночного поединка. Эти руки, эта голова — которые еще вчера казались мне проникнутыми творческой интуицией… темными и меланхоличными, как металл… женственными… жесткими как камень… принадлежащими статуе… состоящими из плоти… соблазнительными и отталкивающими; казались памятником дерзким предкам, неумолимо-ярким каплям их крови; казались восставшими из загадочных ям: теперь вдруг они стали обычными, заурядными человеческими руками и головой. А золотой блеск на ресницах Аякса, пудра на его щеках, зеленый налет на губах, вызывающая позолота соска обернулись всего лишь гримерным реквизитом из богато наполненной туалетной шкатулки.

«Возможно ли, — спрашивал я себя, — что я его больше не боюсь, не испытываю к нему любви-жалости, могу без него обойтись? Неужели он полностью погаснет для меня еще прежде, чем уйдет отсюда^{347}? Мои страхи, потрясения, игра с подозрениями и преступлением, неужто все это — лишь разоблаченные обманки? И наши с Аяксом попытки узнать друг друга были ненужными? И неважно, что я услышал, как закончил свои дни судовладелец? И эти три последних месяца — только безрезультатные каникулы, прервавшие мое одиночество? Неужели все будет так, как было, — когда Аякс уйдет?» Я не ответил себе на эти вопросы. Я теперь пристальней пригляделся к Аяксу. Я попытался еще раз разложить его лицо на составляющие — по-другому, чем прежде, под знаком овладевшего мною отрезвления. Они все еще присутствовали здесь, эти предки. Но каким же уродливым показалось мне теперь их соединение… и каким противоречивым! Эта борьба друг против друга, эта торговля даже за самое незначительное местечко на коже, эта несвежесть развращенности, доставшейся от кого-то в наследство… В конечном счете это лицо возникло из многих наложенных друг на друга прозрачных лиц. Жизнь Аякса, с которой он обращался так хладнокровно, на самом деле была повторением: кто-то уже вел очень похожую жизнь, только на несколько поколений ниже. Такие же мутные тайны, катящиеся по накатанным рельсам грехи, авантюры, часы отупляющего равнодушия, те же лживые измышления… Алчность, хитрость, невозмутимость, выдающая себя за примету зрелости… Те же крики, страхи, слезы, сны хищного зверя… и дешевая покладистость… Он больше не представлялся мне одиноким, единственным в своем роде: в нем угадывался целый род крестьян, почтенных купцов, ученых пасторов, мясников, вспарывающих брюхо животным, толковых домохозяек, легкомысленных дам и кавалеров. Его лицо, неподвижное, безучастное — прежде казавшееся

мне таким величественным, — не несет ли оно на себе отпечатка усталости, характерной для совершившего долгий путь и наконец улегшегося коровьего стада? Затишье в протоплазме, которое сильнее, чем сон? Затхлый запах хлева? — — Заурядный человек? Возможно ли такое? Еще вчера он был другим. Вчера постыдное казалось величественным. Что же произошло? Что изменилось в моем восприятии? Какая катастрофа развивается в самом Аяксе? Или я так немилосердно расчленяю его, потому что больше не хочу примирения? А что, если он нуждается в моем сочувствии, в моей любви, чтобы осознать глубинное значение своего становления-плотью, чтобы сделаться чем-то лучшим, нежели трава над провалившимися могилами? Что будет, если я внезапно отниму у него мое сострадание, которое увереннее и зорче, чем разум? Должен ли я именно теперь впервые понять его мольбу, его боязливый вопрос, который он повторял так часто: «Я тебе нравлюсь?» Неужели его бытие так непосредственно связано с подтверждением его значимости другими людьми? Ах, я стыжусь своих немилосердных мыслей. Я хочу взять себя в руки, чтобы не судить его слишком строго, не погубить. — — А вдруг дело обстоит так, что сама судьба доверила его мне; что он очертя голову бросается в спасительную пропасть, когда предлагает себя, что он хотел бы искоренить ту ночь своей корыстолюбивой самостоятельности — хотел бы взломать накрепко запертую дверь, — чт'o, если одно слово — правильное слово — слово, которого во мне нет, могло бы его освободить — —?

Слишком поздно. Те силы, что действовали между нами, исчерпаны. Я уже внутренне распрощался с эксцентричным эпизодом его первого появления в доме; с его присутствием, которое делало меня счастливым; с той тревогой, которую внушали мне его подозрения. И дешевое утешение, заключающееся в том, что Аякс меняется на моих глазах, — это я тоже успел ощутить со всей отчетливостью. Никакой зов милосердия не отменит того, что теперь я смотрю на вещи более трезво. Свет заурядности падает на нас обоих^{348}.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Впервые Аякс не стал готовить вечерний пунш. Я попросил его это сделать.

Я сказал:

— Мы ведь не хотим расстаться врагами.

— Ты еще пожалеешь о своем неразумии, — ответил он. И тут же — думаю, это случилось у него ненамеренно — скорчил мне рожу. Да, его лицо словно распалось на части, а вновь собралось в одно целое далеко не сразу. При этом он еще и дрожал всем телом^{349}.

Вместо того чтобы как-то его успокоить, я ушел в себя и молчал. Больше того: притворился, будто вообще не увидел зияния между распавшимися частями лица и будто его бурно вздымающаяся грудь, подгибающиеся колени остались для меня незамеченными. Так я солгал.

Аякс сварил пунш. Он сделал его более крепким, чем обычно. Потом уселся напротив меня, прихлебывал напиток.

— Я теперь не смогу жениться на Оливе, — сказал он, — я ведь остался без средств.

Он ожидал от меня ответа. Я и на сей раз его разочаровал.

— Кто из нас двоих виновная сторона? — спросил он наконец. — Для меня жизнь почти ничего не значит. Это — свидетельство неподдельности моей ставки^{350}. Солдаты — а их великое множество, и далеко не все они герои — ставят на кон собственную жизнь. Они не вправе утаивать свое тело от смерти. Рабочие в шахтах и у станков, способных порвать человеческую плоть, тоже подвергаются опасности. Если они умрут от увечий или от удушья, это не лучшая участь, чем быть убитым. Так почему слуга, зависящий от своего господина, не должен подвергаться опасности? Душа так или иначе пропала, если ты вынужден подчиняться другому. Так почему же тело должно быть пощажено, если любой солдат большой армии приносит навязанную ему военную присягу, то есть обязуется — чувствует себя обязанным — бросаться вперед, навстречу огню и стали?.. — Он больше не ждал от меня ответа. Он опустошил бокал и тотчас снова наполнил его, чтобы снова опустошить.

— Я ложусь спать, — сказал он спустя какое-то время, — я устал. Я действительно очень устал. Я хотел бы завтра спать целый день.

— Это я охотно тебе позволю, — сказал я мягчайшим тоном. Я почувствовал незаслуженное облегчение: потому что мог пойти ему навстречу хотя бы в такой малости.

— Спасибо, — сказал он и отправился к себе.

Я же допил остатки пунша. Еще раз — движением руки, немым криком — я попытался пробить поверхность тьмы. Но тьма не раздралась. Она остается.