Части целого
Шрифт:
— Речь не о том. Я готовлю освещение для спектакля.
Ну еще бы! Анук была чрезвычайно занятым человеком. Каждый день начинала с того, что составляла список дел, и к вечеру выполняла все, что намечала. Заполняла каждую минуту своей жизни встречами, протестами, йогой, лепкой, возрождением чего-то, японской терапией рейки, занятием танцами; она писала памфлеты, и у нее еще оставалось время заводить безнадежные знакомства. Я не знал другого человека, который настолько погрузил бы свою жизнь в деятельность.
— Я ничего об этом не знал. Это профессиональный спектакль?
—
Что я хотел сказать? Я хотел сказать, что уважаю право любого человека выйти на сцену и говорить громким голосом, но для меня вечер от этого не становится нисколько приятнее. Руководствуясь прошлым опытом, могу без обиняков утверждать: Анук со своими друзьями превратили любительский театр в нечленораздельное мычание.
— Отец с тобой разговаривает? — спросил я.
— Конечно.
— А я думал, после вчерашнего он готов тебя убить.
— Нет. С ним все в порядке.
— Все в порядке? Мне казалось, он в депрессии и помышляет о самоубийстве.
— Такты придешь на спектакль? Хотя нет: я не оставляю тебе выбора — придешь, и все.
Существует театр, существует любительский театр, а еще бывает, что собирается кучка людей, они толкаются в темном помещении, а других заставляют платить за право злиться два часа кряду. Театр Анук был из этого сорта, и каждая секунда спектакля невероятно раздражала.
Сама Анук отвечала за действие единственного прожектора, лучом которого с такой интенсивностью водила по сцене, будто выискивала перелезшего через стену сбежавшего из тюрьмы заключенного. Сорока минут мне вполне хватило, чтобы надоедливые апокалипсические фантазии мне вконец осточертели, и я принялся вертеться на стуле, разглядывая лица зрителей. И по их виду готов был заключить, что представление им нравилось. Моему недоумению не было предела. И тут я решил, что глаза меня обманывают: в заднем ряду устроившись на краешке стула, притаился Оскар Хоббс и, если я не ошибался, тоже получал от пьесы удовольствие.
Меня отвлек невероятно громкий смех одного из актеров. Такого неестественного смеха мне слышать не приходилось, и я непременно захотел узнать, кто так смеется. И следующие двадцать минут мое внимание было приковано к второстепенному герою — его фальшивой улыбке, откровенно нелепому подергиванию бровями и тому, как он ухитрялся всхлипывать без слез. Когда спектакль кончился и зажегся свет, зрители принялись хлопать (не исключено, что искренне), а я обвел помещение взглядом, и как раз вовремя, чтобы заметить, как Оскар Хоббс выскользнул из задней двери.
На следующий день, хотите — верьте, хотите — нет, в утренней газете появилась рецензия на спектакль. Все участвовавшие в постановке были несказанно удивлены: обычно такие отнюдь не грандиозные, но претенциозные представления в захолустных вонючих театришках не вызывают интереса профессиональных критиков, скорее привлекают бездомных, рассчитывающих на бесплатную похлебку, и организаторы, не веря в собственный профессионализм, не заботятся о том, чтобы оповестить прессу. Самым странным и подозрительным было не появление отзыва, а его содержание: он касался исключительно световых
Анук была в недоумении, зато я сразу все понял. Я видел в зале Оскара Хоббса и без труда разглядел в деле с рецензией отпечатки его пальцев. И какое сделал заключение? Забавно, не более. Ведь боги иногда сходят на землю, и у них, как у всех остальных, при взгляде на смертных тоже могут потечь слюнки. Анук обладала телом, которое приковывало внимание, если на него смотрел мужчина, а Оскар Хоббс был как-никак мужчиной. Да, забавно — и только. Но я получал удовольствие, глядя, как недоумевали мои родные, друзья и сверстники. Подолгу хранить секреты я не умел и вечером, когда Анук кончила ругаться по телефону с продюсером постановки, все ей рассказал.
— Почему ты мне об этом не сообщил? — возмутилась она.
— Вот, сообщаю.
Анук сморщилась, и ее лицо вместе с глазами, носом и губами сделалось не больше мандарина.
— Что ему надо? — тихо спросила она.
Я сделал жест в ее сторону:
— Догадайся.
— Но он может получить любую, кого только пожелает.
— Может, его забрало от того, что ты сказала ему в казино?
— Я ничего ему не сказала.
— Ну же, колись.
— Так и быть: я ему сказала, что на его душе пятна, которые, сколько ни пытайся стереть, только размазываются.
Спустя два дня я был на работе, курил на улице со своим начальником Смити и думал, что вскорости надо рвать отсюда когти и что я никогда себе не прощу, если, уходя, не распишу пороки моих сослуживцев. Я размышлял, какую мне после этого устроят «теплую» отвальную, когда заметил «порше спайдер», который подъехал и остановился в месте, где остановка запрещена. Машина была вроде той, в которой умер Джеймс Дин [43] . Я бы тоже умер в такой, если бы хватило денег.
43
Дин, Джеймс Байрон (1931–1955) — американский киноактер, кумир молодежной аудитории 50-х годов XX века.
— Ты только полюбуйся! — предложил мой босс.
— Любуюсь.
Из автомобиля вышел Оскар Хоббс и направился в нашу сторону.
— Джаспер!
— Так вы же Оскар Хоббс! — потрясенно проговорил Смити и получил в ответ:
— Совершенно верно.
— Вот в чем трудности знаменитостей, — вмешался я. — Каждый норовит сообщить им их имя.
— Джаспер, можно тебя на минутку?
— Конечно. — Я извинился перед Смити, и тот энергично закивал, но по-прежнему с таким ошарашенным видом, словно обнаружил вместо своих гениталий вагину.