Частная жизнь парламентского деятеля
Шрифт:
— Несмотря на это,— возразил Тесье,— люди, очень мало щепетильные, делают прекрасную карьеру в нашем обществе. Возьмите хотя бы Диля. Вот ужь не скажете про этого человека, что он обязан своим успехом добродетели! A между тем, вопреки скандальным историям, которыя разсказывают о нем, Диль сидит себе на своем посту и ничем его не сдвинуть с него. Посмотрите так же, Компель: тут еще страннее. Явно замаранная репутация, а пользуется всеобщим уважением. В прошлом у него всевозможныя грязныя истории с жещиинами, денежныя аферы земного свойства, а он ни мало не смущается. Значение его
Повидимому слова Мишеля ни мало не поколебали Пейро:
— Все это не столь убедительно, как кажется с перваго взгляда,— возразил он.— Комбель и Диль — исключения: зло помогает их успеху. Они дошли до такой черты, что могут все себе позволить: ничто уже не может их сделать чернее, чем они есть. У них нет более репутации, которую можно было бы скомпрометировать… Они защищены от всех нападений. О них все сказали, более нельзя ничего сказать. Они прошли через огонь и воду, чрез все скандалы.
— Мне кажется, Пейро,— сказал Мишель,— что вы противоречите самому себе.
— Уверяю вас, что нет. Позвольте мне кончить. Если все это сходит им с рук и не мешает успеху, то это потому, что они обладают добродетелью, заменяющею все другия: наглостью.
— Ну, это парадокс!
— Никогда! Дело в том, что это верно относительно их одних, так как они своего роды монстры, как такие они и не подходят под общее правило. Но попробуй другой человек сделать или только покуситься сделать хотя одну десятую того, что они сделали и он погиб! И если это честный человек, в истинном значении этого слова, надо еще менее, чтобы погубить его: достаточно малейшей ошибки, слабости, пустяка.
— Я,— сказал Монде, слушавший с величайшим вниманием,— я думаю, что г. Пейро прав: прощают только злодеям. Смотри, Мишель, держи ухо востро! Ты осужден на вечную добродетель, мой милый!
— Все, что я сказал по этому поводу, не касается Тесье,— возразил Пейро,— он даже не знает, что такое раскаяние, так как ни разу не сделал ложнаго шага.
Никто не отвечал на эти слова. Воцарилось молчание. Наконец Мишель заговорил с большим добродушием, чем до того:
— Вы знаете, мои дети, что у всякаго есть свои слабости, свои недостатки и больныя места; даже когда люди и не делают чего либо подобнаго, что совершают Дили и Комбели, они стоют друг друга. Что вы хотите? Мы рабы своей судьбы. Моя ведет меня по прямой линии, и я должен следовать за ней! Если ужь вы хотите знать, то признаюсь вам, что порою мне становится тошно от собственной добродетели… Линия моя скучновата. Да! Но я никогда с нея не сойду; быть может в силу того, что и на моей дороге много приятнаго.
При этих словах он повернулся в жене, которая ему улыбнулась.
— Быть может также,— продолжал он,— я инстинктивно чувствовал то, что высказал Пейро, хотя я и не психолог, и не философ. Быть может я предчувствовал что добродетель — сила. Нами всегда руководит разсчет.
— Вот видите, вы кончили тем, что признали справедливость моих слов,— торжествовал Пейро.— Знаете ли, что сказал о вас Торн, между прочим: для Тесье, корректность — талисман.
—
— Да, это странно,— согласился Пейро,— но тем не менее это так. И быть может это и лучше! это расширяет бездну, лежащую между добрыми и злыми.
— Оставьте,— заключил Мишель,— справедливости произнести последнее слово: наступит день возмездия для Комбеля, Диля и им подобным! Теперь им удивляются, говорят о них: они сильны! A это все покрывает. Успех в глазах черни все оправдывает. Но подует другой ветер, и тогда, друзья мои, картина переменится! Мы уже видели тому пример: вспомните дело Каффареля, и обстоятельства ему предшествовавшия. Мы еще будет присутствовать при последнем суде!
Встали из-за стола. Мишель произнес свою тираду стоя и заключил ее широким, красивым жестом. Затем все перешли опять в маленькую столовую, где Сусанна, с помощью Бланки, сервировала кофе. Пейро, проглотив быстро свою чашку, вышел, извинаясь неотложными делами. Кружок приобрел тогда еще более интимный характер. Тесье, не куривший сам, предложил сигару Монде.
— У тебя добрыя сигары,— вскричал тот, после перваго же клуба дыма;— ведь ты ими не пользуешься? Вероятно держишь для политических друзей?
— Конечно.
— A тебя часто они навещают?
Сусанна ответила за Мишеля:
— Почти каждый день кто либо бывает.
— Вам то же приходится и самим много выезжать?
— Более чем мне было бы желательно во всяком случае,— сказал Мишель.
— Это должно тебя развлекать?
— Ах, весьма мало, уверяю тебя! Видишь ли, ведя спокойную жизнь в этом милом уголке Анеси, где один день похож на другой, ты вообразить себе не можешь, до чего порою я устаю и душею и телом от этой жизни, до чего она мне надоедает… Она наваливается на меня как гора, и я не могу из-под нея выбиться…
— Я бы не мог жаловаться на твоем месте: такой человек, как ты, который столько делает…
— Уверяю тебя, что выдаются минуты, когда мне отвратителен вид лица человеческаго… Мне хочется убежать куда нибудь от них и этой суеты, скрыться где нибудь с семьей… и несколькимя друзьями… да, с немногими друзьями… и там проводить скромную жизнь, без борьбы, без забот, без мысли…
Между тем как Мишель говорил это, Монде с выражением удивления вопросительно глядел на него.
Мишель заметил этот пристальный взгляд, ему стало неловко и он остановился.
— Мне странно слышать такия слова,— сказал ему его друг после короткаго молчания,— от человека, преследующаго великую цель, занятаго разрешением таких важных во всех отношениях вопросов, желающаго поднять нравственность страны, улучшить мир. Что если бы твои собратья или выборщики услышали тебя…
Мишель прервал его, пожав плечами:
— Но они не слышут меня!.. Они видят только мой внешний облик, лишь то, что видят все… внутренняя моя жизнь для них сокрыта… они не знают другого, истиннаго Тесье…