Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница

Пушкарева Наталья Львовна

Разумеется, возможности общения цариц и их окружения были весьма ограничены. И не только «терема», но и сама натуральная экономика способствовала замкнутости женского мира. Поэтому найти примеры противодействия женщин «затворничеству» в XVI–XVII веках достаточно сложно. Но такие примеры есть: достаточно вспомнить яркие биографии политических деятельниц того времени Елены Глинской, Евфросиньи Старицкой, Ирины Годуновой.

В среде московской знати одним из путей социальной самореализации женщин было расширение круга знакомств. Несмотря на множество хлопот в течение дня, соседки, родственницы, «знакомицы» стремились к частому общению, обсуждению новостей, к пустым, казалось бы, пересудам. Этим объясняются и традиционные для московиток присылки друг другу «гостинцев»: получение их было поводом «отписать» благодарность («челом тебе бью на твоем любителном приятстве, на орехах, а тебе, [го]сударыне моей [посылаю] соленой рыпки, чтоб тебе, государыня, с любящим тя кушать на здравие…)» [127]

127

ПРН-РЯ. № 173. С. 95 (19 сентября 1680 г.).

Разумеется,

женское общение не всегда было столь невинным. Не случайно, что Иван Грозный в одном из писем назвал слушанье «непригожих речей» «женским обычаем», а женские сплетни («женьскы слова») — поводом ко многим «недружбе». Его оппонент князь Андрей Курбский тоже не отставал в критике женской склонности к сплетням, заметив, что все проявления грубости в письмах государя похожи на «лаянье» кумушек («яко неистовых баб песни…»). [128] Дидактическая литература относила «многоглаголенье» к «ненавидимым», но неискоренимым порокам, а «злую жену» неизменно представляла как «глаголящую» и потому «все укоряющую и осуждающую». Элементы церковной дидактики попали и в посадскую литературу, где можно встретить поучения отца сыновьям, сводящиеся к требованию «не сказывати жене правды ни в чем» — именно по причине женской болтливости. [129]

128

ПДРВ. Т. IX. С. 129; Моисеева Г. Н. Казанская царевна Сююн-бике // ТОДРЛ. Т. XII. М.; Л., 1956. С. 185; Сочинения князя Курбского // РИБ. Т. XXXI. СПб., 1914. С. 117.

129

Моление Даниила Заточника// ПЛДР. XII в. М., 1980. С. 398; Слово о купце и сыне его и жене сыновне. Первая пол. XVII в. // РО РГБ. Погод. 1571. Л. 62.

Фольклор донес до нас не столь однозначную оценку «многоглаголенья». Пословицы XVII века подчеркивали важность общения, особенно доброжелательного: «Живое слово дороже мертвой буквы», «От приветливых слов язык не отсохнет». В любом случае неослабевающее внимание и церковнослужителей, и современников к женскому «глаголенью» и их сплетням-«сказкам» подтверждает существование внутренней сферы в жизни любой семьи, закрытой для соседей, а потому еще более интересной для них. Даже клевета («крамола», «крамольное лаяние») на соседей или родственников, к которой как к средству, равному нанесению телесных повреждений, нередко обращались древнерусские горожанки и московитки XVII века в борьбе за защиту собственных интересов, являлась в то время средством привлечения внимания к каким-то деталям частной жизни «оппонентов», нередко деталям действительно или мнимо скрываемым. И наоборот, клеветническое или основанное на реальных наблюдениях «бесчестье» «женишки, мати и сестер» какого-нибудь добропорядочного московита становилось подчас грозным оружием против всей его семьи и рода в целом, так как «выносило на показ» то, что не было предназначено для постороннего глаза, например недостойное поведение супруги или способ получения ею «дополнительных доходов» со «скверноты и непотребства» («и тот крестьянин Митка Матвеев вдову Феколку бил и бранил матерною бранью, называл ее блядкою и своднею…» [130] ).

130

Требник. XVII в. // РГАДА. Собр. А. И. Хлудова.№ 120. Л. 426; Даль ₂. С. 417; «И жену его, и сноху всякими непотребными словесы лаял и кукиш из-под колена казал…» (МосДиБП. N9 11. Отд. 5. С. 232. 1629 г.); МосДиБП. № 83. С. 87 (1674 г.); Челобитье вдовы Феколки // МР. С. 348 (6 мая 1686 г.) Ср. также: Челобитье сапожника Ф. Трофимова // МР. С. 349 (1686 г.).

Для частной жизни женщин любое общение имело первостатейное значение. Повседневный и отчасти случайный обмен информацией был для них формой социализации, особенно в период детства и юности. Да и в годы замужества женщины в Московии любили поболтать. О том свидетельствуют «скаски» и «распросные речи», касающиеся всевозможных слухов, бродивших по Москве в неспокойное время. «И пришед она Овдотья в Верх, сказывала то слово подругам своим мастерицам Анне Коробанове, Орине Грачове, Степаниде Петрове, да и не одна она Овдотья то слово от Марьи слышала, слышала с ними то слово писица Ненила Болонская…» — этот отрывок дела по извету М. Снавидовой — типический образец передачи сплетен московскими кумушками XVII века. [131]

131

МосДиБП. № 16 (отд. 5). С. 235 (1641 г.).

Назидательные памятники, в том числе Домострой, упоминали вслед за средневековыми учительными текстами (разумеется, в осуждающем тоне) женскую болтовню, призывая женщин «чужих вестей не сказывать», но в то же время все они признавали гостеванье (от «вечорок» до званых обедов и пиров) одной из важнейших форм общения, в том числе женского. [132] В Домострое, как известно, было подробно описано, как следует приглашать и принимать гостей, как самим ходить в гости. Это еще одно свидетельство того, что строгое теремное уединение касалось далеко не всех аристократок.

132

Домострой. С. 41–43; ср.: Пролог XIV в.//РГАДА. Ф. 381. № 158. Л. 170об; Пчела. XV в. // РО РНБ. F. п. 1. № 44. Л. 135-135об.

Гостеванье — «кровеносная система социально-психологического общения» — всегда увязывалось у московитов, как то описано очевидцами, с трапезой, дневной (в высших сословиях, ибо временем обеда традиционно считался полдень) или вечерней (после трудового дня). [133] В среде московской аристократии и царской семье женщины за стол с мужчинами не садились, ели отдельно, на своей «половине». Так же было принято и во многих крестьянских домах, где женщины лишь подавали еду, а сами ели

позже, довольствуясь тем, что останется (иные из жен, оголодав, делали «похоронки на еству и питие», тайники от мужа). «Домострой» косвенно упомянул о таком порядке и во избежание его рекомендовал мужьям не отделяться от жен во время еды, а женщинам, особенно «коли гости [с]лучятца, лучшее платье переменити и за столом сести». Все эти «зарисовки с натуры», сделанные автором Домостроя, достаточно ярко характеризуют по крайней мере внешнюю сторону отношений супругов XVI–XVII веков.

133

Домострой. С. 46–47; Рабинович ₁. С. 199; Истомин Карион. Домострой (конец XVII в.)// Летопись занятий Археографической комиссии. 1862–1863. Вып. II. СПб., 1864. С. 127.

Принарядиться и подкраситься к приему гостей считала своим долгом каждая хозяйка: не случайно в письмах женщин — где говорится о покупках тканей или одежды — всегда четко определялось назначение покупки: «расхожее» платье или «на выход». [134] Да и вообще мир женщины-аристократки предпетровского времени трудно представить вне красочного мира ее одежд. Как и в более ранние эпохи, костюм для московитки имел не только функциональное значение, но и знаковое (выдавая ее принадлежность к определенному социальному слою, семейный статус и происхождение). Огромное значение имел и эмоционально-эстетический смысл «сугубых одеяний» московских красавиц. Не случайно в письменных памятниках эпохи Средневековья можно зачастую не найти сведений о внешности женщины, но обнаружить детальное описание ее костюма. В переписке же женщин конца XVII века [135] просьбы о покупках тканей и аксессуаров одежды занимают не меньшее место, чем в переписке новгородок XII–XV веков. [136] Редким (как и поныне!) было понимание мужьями жен в вопросах приобретения новых украшений или дорогих нарядов. И все же примеры такого рода встречались и три столетия назад: «А ожерелье твое пришлю, а у жены моей нынешний год ожерелья не будет — купить не на что, разве а впредь будет, как с домом расплатимся… Мне, свидетель Господь, не до покупок: надобно долг с шеи сбить». [137] В этом отрывке из письма царского окольничего можно усмотреть свидетельство внимания к жене, к ее «хотениям» — причем касающимся не необходимого, а явно излишнего, баловства, прихоти.

134

А. С. Маслова — Д. И. Маслову. Март 1690 г. // ИпИРН-РЯ. № 35. С. 99.

135

Частная переписка. № 119. С. 400; см. также № 120. C. 401; № 126. С. 404; № 130. С. 407; № 131. С. 409; ИпИРН-РЯ. № 35. С. 99; Грамотки. № 106. С. 63 и др.

136

НГБ (1952). С. 44–45; 66; НГБ (1953–1954). С. 40, 59–60, 75; НГБ (1958–1961). С. 50–52,58,61,84,89; НГБ (1962–1976). С. 132–134.

137

От И. И. Чаадаева — сестре А. И. Кафтыревой. Конец XVII в. // Частная переписка. № 166. С. 449.

Принарядившись, женщины, собиравшиеся в гости, почитали необходимым «нащипать брови», хотя пировать они по традиции допетровского общества должны были отдельно от мужчин («А боярыни также обедают и пьют промеж себя, а мужского полу у них не бывает никогда», «с мужским полом, кроме свадеб, не обедают, разве которые гости бывают самые сродственные»). Единственным и недолгим общением с «мужеским полом» во время пиров был поразивший многих иностранцев «поцелуйный обряд». Да и его, по правде сказать, совершали лишь с самыми почетными гостями. В разрешении и даже настойчивости хозяина, предлагавшего гостю в середине пира поцеловать хозяйку дома или невесток (не девушек!) «в уста», приезжим виделось противоречие с тем, что этим женщинам воспрещалось сидеть за одним столом с мужчинами. [138] На деле никакого противоречия не было: муж просто как бы «делился» принадлежавшим ему и зависимым от него «богатством» с дорогим гостем.

138

Архив РГО. Собр. 7. № 25. Л. 44–52; Котошихин С. 118–199; Олеарий. С. 206.

Судя по литературным памятникам, запрет пировать вместе с «мужьским полом» касался лишь боярского сословия, а в среде обычных горожан женщины нередко участвовали в шумных застольях, заканчивавшихся нередко потасовками и даже драками (такой казус обрисован в одной из челобитных кадашевца Ю. Федорова: «…была, государь у меня добрых людей пирушка, а Кузма пришел ко мне через плетен[ь] насилством, не зван и учал гостей моих бесчестить, а женишку мою бранил и позорил всякими непотребными словесы, и сестришок моих бранил…» [139] ).

139

МосДиБП. № 18. С. 54 (1635 г.).

Впрочем, и особые «женские пиры» во времена Московии тоже случались. В сатирической литературе XVII века описаны «частыя пиры на добрых жен», «на своих сестер», на «потребу» которых хозяйка приберегала денег, чтобы «купити брашну» и «веселие велми творити». [140] «И она, Арина, пьет и бражничает и дома не живет недели по две, и приходит ко мне со многими людьми неведомо какого чину пьянским делом и женишку мою, напиваяся допьяна, бранит», — жаловался некий С. С. Голев, «холоп твой, садовник», государю в 1663 году. [141]

140

Русская демократическая сатира XVII в. М.; Л., 1954. С. 114–115; Хрестоматия. С. 422, 448, 464 и др.

141

МосДиБП. № 60. С. 73 (1663 г.).