Частное расследование

Незнанский Фридрих Евсеевич

Оба стояли между двумя огромными бункерами с песком. В их распоряжении были две тачки и две лопаты.

— Смотри, — объяснил старичок. — Я вожу из правой кучки в левую, а ты, мил сокол, из левой в правую. В свою, стало быть. Твоя-то, знать, правая будет?

— Да все равно!

— Ну, значит, твоя — это правая. Решено и заметано!

— Ап! — донесся из-за бункера угрожающий окрик Бича.

— Все-все-все, — старичок лихорадочно начал грузить тачку у кучи Турецкого, после чего бойко,

совсем не по возрасту, покатил песок к своей куче. — Так-так-так… А ты, милый-хороший, из моей кучки в свою, не стой, побьют, понимать должен ведь…

Прямого надсмотра не было, и Турецкий воткнул лопату в левую кучу песка, «стариковскую» кучу.

— Вот. Я тебе прямо, поближе насыплю, внучок, чтобы тебе зацепить-то назад посподручней, — песочек-то свой… ну, назад повезешь когда, все полегче.

— Сколько ты уже, дед, сидишь здесь?

— С октября месяца, милый… — он несся уже с пустой тачкой к куче Турецкого. — С октября месяца двадцать третий годок уж пойдет-побежит.

Турецкий присвистнул.

— Живуч ты, однако!

— А как же, милок. Да здесь смерти нет! Никто ж не помирает, ну никто. Если кого в Мясорубку, конечно, засунут — казнят вроде, — тут да, в мир иной, а так — будешь жить, Бог милует… — он катил уже третью тачку.

Турецкий насыпал свою тачку, примерился.

— А руки-то, дед, у меня за ночь зажили. И губы. Чудеса!

— Конечно, конечно! Здесь воздух такой, как на собаке, милок. Ночью-то чешется тело, рубцуется, значит, а солнце взошло — и бей вдругорядь! Сколько захочешь. Чудесный край-то! Тут быть бы санаторию вместо каторги!

— Это фантазия, дед. Вроде как сон.

— Ну-у? — удивился дед, явно не веря. — Сон? А я-то в нем кто, в твоем сне?

— Ты — бред. Наваждение. Тачка вот эта — мираж. Все это туман болезненный. Галлюцинация. Будем надеяться, что для нашей же пользы.

— Для нашей или для твоей?

— Ну, для моей, если уж хочешь знать правду.

— Возможно, может быть… Я ж не учен… Откуда знать? Я уж давно тут ничего не понимаю.

— Да и у нас там, наверху, откуда я только что, хрен что поймешь… Дела крутые. Все на сдвиге. Ты сам-то как сюда попал — по пьянке?

— Да нет, ну что ты! От врачей. — Он катил четвертую тачку. — Врачи, паскуды, залечили. Таблетки пил я все, лечился. В районной полу-клинике… Шесть пачек таблетков однажды съел. Уж очень болело-то… И сразу сюда!

Старикашка возил и возил, беспрерывно болтая; его седые волосы слепили белизной на солнце. Турецкий и не заметил, как его сморило.

— Привет! — Бич вытер кулак об подол. — Проснулись, батюшка? Салфет вашей милости!

Уже вечерело. Песочные кучи в бункерах оставались какими и были — огромными, без ощутимого различия, что справа, что слева.

—

Какая твоя куча? — спросил Бич.

— Мне все равно, — ответил Турецкий.

— Ему все одно! — подхватил старикашка с сарказмом. — Правая у тебя! — возмущению его не было предела: — Договорились ить, что ж ты? Теперь-то?

— Вешай! — махнул Бич кому-то рукой.

И тут бункера с песком закачались, снятые со стопоров, вверх-вниз, Как чашки огромных весов.

Левая, стариковская чашка-бункер немедленно перевесила.

— На три шестьсот сорок четыре, — сообщил Бичу далекий голос.

— Во, молодой! — крякнул Бич. — Три тонны проиграл — рекорд! Ну, выбирай теперь, как получить желаешь, по сусалам? По мусалам?

— Да ладно! — схамил вдруг Турецкий. — Три тонны там, пустяк! Распишем на троих. По мелочи.

— По мелочи? — расхохотался Бич. — Эй, сюда! Вяжите! Мелочи ему!

Связанного Турецкого отнесли к лесу и положили там на опушке на крупный муравейник.

Бич склонился над ним, поднес к его носу палец, по которому полз муравей.

— Один муравей — мелочь!

Он указал на тысячи муравьев, уже начавших бегать по Турецкому:

— Много муравьев — мелочи!

Через час Турецкий корчился и извивался, сжимая веки что было сил, выдувая муравьев из носа, тряся головой…

В ушах гудело что-то страшное.

Его положили, развязанного, на полянке.

Лицо распухло до неузнаваемости. Руки — надутые белесые перчатки. Встать он попробовал, но не смог.

— Проветрись до вечера. — Бич пхнул его ногой. — А то весь муравьями провонял.

Через полчаса он уже полз, уходя от барака в лес, все дальше и дальше…

Вот уже скрылось ненавистное строение, оплот садизма.

Он встал на четвереньки и начал двигаться быстрее.

Исчезнуть, только бы исчезнуть — стучало в голове. Он все готов был отдать сейчас, не думая, не размышляя: все! Всего лишь за одно: исчезновение.

Внезапно по какому-то наитию он прыгнул вправо, как шальной, вскочив вдруг на ноги.

На месте, где он находился мгновение назад, застыл, промахнувшись, голодный волк.

Турецкий медленно опустился вновь на четвереньки и зарычал так страшно, так свирепо, что волк попятился.

Успевшее порасти щетиной, опухшее от муравьев лицо

Турецкого студенисто тряслось, ноздри дрожали, в глазах горел хищный голодный огонь.

Не думая, в черную голову, Турецкий бросился на волка.

В последнюю секунду тот успел увернуться от неминуемой смерти…

Турецкий не стал его догонять…

Турецкий шел, а скорее, бежал, пока не налетел с разбега на колючку. Забор из колючей проволоки тянулся через весь лес.