Частные уроки. Любвеобильный роман
Шрифт:
«А я Малушку ему позвала», — сказала Галка, встречая нас у двери.
«Самое оно», — подмигнул мне Лёвка.
«Сейчас придет».
Комната была неярко освещена теплым светом настольной лампы, накрытой оранжевым цветастым платком. Галка, бесшумно ступая в теплых, мягких тапочках, вышла с чайником на кухню, вернулась, достала из шкафа и расставила на столе чашки, тарелки, рюмки. Я не сводил с нее глаз, стараясь увидеть женщину, которую разглядывал на фотографии. Я никак не мог себе представить, что под этим простеньким платьем с высоким воротом, почти как
И еще — я ждал Малушку.
«Музычку бы поставила, — попросил Лёвка. — Уютное что-нибудь. Для души».
Он развалился по-хозяйски в старинном кресле, приставленном к столу вместо стула. Под лампой заметно стало, что в его темных курчавых волосах много седины.
Галка покрутила ручку патефона, опустила на пластинку мембрану с иглой. Заигранная пластинка зашуршала. «Снова пою...», — прорвался из шороха исполненный неги голос Вадима Козина.
«Говорят, сидит», — подмигнул Лёвка.
«Навряд. Тогда бы запретили. Умер, говорят», — отозвалась Галка.
«Снова пою песню свою...» — то ли из Сибири, то ли из небытия напоминал о себе певец.
В коридоре послышались три резких звонка.
«А вот и Малушка», — сказала Галка и пошла отпирать дверь.
...Похожа на цыганку. Черные смоляные волосы, смуглая желтоватая кожа, широко расставленные агатовые глаза. Расклешенное платье явственно выдавало ее худобу, ее узкие бедра.
«Мой друг, — подмигнул в мою сторону Лёвка. — Прошу любить и жаловать. Особенно — любить». Он засмеялся. «Между прочим, стихи пишет».
«А кто мне билет на футбол обещал?» — спросила Малушка.
«Будет билет. На финал».
За тесным столом Малушке определили место рядом со мной, я старался не смотреть на нее, щека моя горела, как будто я сидел боком к отворенной печке.
«Почитай стихи, — почти приказал мне Лёвка. — Последнее давай, из Крестьянки».
Ему хотелось, чтобы я прочитал текстовки под его этюдами.
Я огласил несколько текстовок.
«Здорово, правда?» — сказал Лёвка.
«А других у тебя нет?», — спросила Малушка.
Авторское самолюбие тотчас расправило во мне крылья, я возжелал показать, что рожден, конечно же, не для текстовок. Среди моих стихов было одно, недавнее, которое казалось мне особенно удачным: умирающий Пушкин, прежде чем навсегда закрыть глаза, прощается с книгами.
«Это правда так было или ты сочинил?» — спросила Галка, когда я окончил чтение.
«Какая разница. Главное, что грустно получилось. Хорошие стихи всегда грустные», — сказала Малушка.
Вино было выпито и торт съеден.
«Потанцуем?» — Галка покрутила ручку патефона.
Сперва я, стесняясь Малушки, пригласил Галку. Когда во время танца она прижималась ко мне, я вспоминал фотографию и тотчас сбивался с шага. Потом Лёвка объявил, что «кавалеры меняют дам», и я обнял горячее,
Галка еще два или три раза ставила пластинку, но всем заметно расхотелось танцевать. Лёвка снова развалился в кресле, Галка устроилась у него на коленях. Я покорно шаркал ногами, дожидаясь, пока кончится музыка. Малушка сказала: «Танцевать ты не умеешь. Лучше стихи почитай». Мы отошли в темный угол и сели на Галкину кровать, покрытую клетчатым пледом. «Про любовь у тебя есть?» — спросила Малушка.
Минувшим летом я пережил, как мне представлялось в ту мою наивную пору, тяжелое любовное потрясение. Мучительные воспоминания о погубленной любви отзывались в стихах трагическими созвучиями. Малушка будто застыла — слушала и, не отрываясь, смотрела на меня широко расставленными, немигающими глазами.
Лёвка с Галкой у стола шептались о чем-то своем, это обижало мое поэтическое самолюбие. «Я ему двести дам», — сказал Лёвка. «А он отдаст?» — спросила Галка.
«Почитай еще», — попросила Малушка.
Я еще не знал тогда, что не всегда следует рассказывать женщине, которая рядом с тобой, о любви к какой-то другой, неведомой ей женщине, даже — а, может быть, тем более — если любовь несчастлива. В ту минуту мне казалось, что только эта, сидящая рядом женщина, только она одна способна вполне понять меня, и я принялся говорить — уже прозой — о девушке, которую летом встретил в Латвии, на Взморье, о прекрасных мгновениях, пережитых с ней, о том, как, расставаясь, мы верили, что скоро снова будем вместе, и как я, расставшись, почему-то не написал ей, даже не ответил на ее письма.
Несколько минут Малушка слушала молча, потом досадливо меня оборвала: «Да что мне за разница — Латвия, девушка какая-то. Я думала, ты — мне стихи читаешь...»
«Галка! — вдруг громко крикнула она. — Ты говорила, друг ваш скучает. А у него невеста на Рижском взморье. Собственный дом...»
«А тебе завидно?» — отозвалась Галка, которая, кажется, уже прикорнула на Лёвкином плече.
Я задохнулся от неожиданности.
«Ладно, не обижайся. А то я сама обижусь».
Малушка положила мне руку на колено, слегка сжала пальцы. Всё мое тело мгновенно и остро отозвалось на это прикосновение.
Она поднялась с места: «Пошли. Поздно уже. Я тут недалеко».
Лил дождь.
«Ноги совсем промокли, — сказала Малушка. — Смотри не простудись».
Она отперла дверь и приложила к губам палец. Я осторожно шагнул в темноту протяженного коридора и сразу ступил во что-то с грохотом покатившееся по полу. «Славка, дурак, опять бутылки наставил», — сказала Малушка. Ее комната была прямо напротив входной двери. Мы вошли. «Это к татарке опять ее толстожопый явился», — послышался из коридора сердитый старушечий голос. Меня явно приняли за кого-то другого. «Аа, а я-то думала Славка опять буянит», — отозвался другой помоложе.