Часы для мистера Келли
Шрифт:
— Никого я не убивал.
Тихонов посмотрел на него испытующе:
— Я и раньше знал, что ты вор и убийца. Но я думал, что ты не глуп. Смотри, — Тихонов открыл стол, достал оттуда кастет и сберегательные книжки. — Вот этим кастетом ты проломил Коржаеву череп. А это сберегательные книжки, которые ты у него украл после убийства. А мы их нашли за батареей на твоей хазе в Останкине. Ты собирался получить вклады по этим книжкам, подделав подпись Коржаева, но побоялся сделать это сейчас, дожидаясь, пока дело немного заглохнет. Так? Да вот, видишь, не заглохло. Будешь теперь говорить?
— Не
— Смотри, дело хозяйское. Я к тебе, честно скажу, никакого сочувствия не испытываю. Но мой долг тебя предупредить еще раз: нераскаявшихся преступников суд не любит и отмеряет им полной мерой за все их делишки.
— Из заключения бежал — это было. А остальное — вы еще докажите, что я преступник.
— А тебе мало?
— Мало. Никакого Коржаева я не знаю, а книжки вчера нашел в Останкинском парке.
Тихонов подошел к открытому окну, облокотился на подоконник, внимательно посмотрел на Крота. Несмотря на утренний холодок, у Крота струился по лицу липкий пот. Глаза покраснели, вылезая из орбит, тряслись губы, пальцы, дрожали колени. «Какая же они все-таки мразь», — подумал брезгливо Стас.
— Испытываешь мое терпение, Костюк?
— Не виноват я. Вы докажите… Это ошибка.
— Ладно, допустим, хотя все, что ты говоришь, — низкопробная трусливая ложь. Час назад ты стрелял в меня и в моих товарищей, а сейчас требуешь юридических доказательств того, что ты преступник. Хорошо, я тебе их приведу. Отвечай: когда ты был последний раз в Одессе?
— Никогда вообще не был.
— Снова врешь. Тогда я тебе это расскажу. Всю первую декаду июля шли дожди. И когда ты поехал в Одессу, ты взял на всякий случай плащ-дождевик. Шестнадцатого числа, в день твоего отлета из Одессы, там моросил дождь. Оформив на посадке билет, ты положил его в этот бумажник, в карман пиджака. На перронном контроле ты предъявил посадочный талон и засунул его по рассеянности в карман плаща. В Москве самолетный билет ты сразу выбросил, а про посадочный талон со штампом Одесского аэропорта позабыл. Поскольку ты эти две недели на улицу не вылезал, твой плащ преспокойно висел в шкафу у Елизаветы Куликовой. А в плаще не менее спокойно лежал твой посадочный талон. Устраивает тебя такое доказательство?
— А может быть, я просто так не хотел говорить, что я был в Одессе? Я туда лечиться, может, ездил?
— И по пути заглянул к Коржаеву?
— Не знаю я никакого Коржаева.
— Эх ты… Смотри, вот дактилоскопическая пленка с отпечатком указательного пальца правой руки, который ты оставил на настольных часах Коржаева. Ясно?
— Не виноват! Не винова-ат я! — закричал истошно Крот, захлебываясь собственным воплем. — Хромой, собака, заставил!
— Замолчи! — крикнул Тихонов. — Даю тебе последний шанс: где встречается Хромой с иностранцем?
— На сто восьмом километре Минского шоссе. Я сам сказал, я сам, запомните!..
Пять часов утра
… — Альфа, Альфа! Я Луна, я Луна! Прием, — Шадрин по привычке, как в телефонную трубку, подул в микрофон и сразу же услышал в наушниках далекий, измененный шумом и расстоянием голос Кольцова:
— Я Альфа, я Альфа. Прием.
— Луна. Вношу уточнения
— Я Альфа. Вас слышу отлично. Благодарю…
— Вега, Вега! Я Луна, я Луна! Прием…
Голос Приходько метнулся в комнату мгновенно, как будто он стоял за дверью:
— Я Вега! Прием.
— Я Луна. Ваш объект направится в сторону Минского шоссе. Встреча намечена на сто восьмом километре. Предлагаю поблизости от точки рандеву выпустить его вперед. Подтвердите…
— Я Вега. Хорошо слышу. Вас понял. Это что, уже Крот толкует? — не удержался Сергей.
— Я Луна! Все в порядке, не нарушайте график связи, — улыбнулся Шадрин. — Отбой…
Половина шестого
— Счастливого пути! Приезжайте к нам снова, — сказала дежурная.
Макс Цинклер шел гостиничным коридором и думал о том, какой же это все-таки дурацкий народ. Чего ради, спрашивается, его гак сердечно провожает эта дежурная? В хороших отелях Европы прислуга вышколена не хуже, но их сердечность оплачивается чаевыми. А эти же и чаевых не берут! Может быть, это идет от их традиционного гостеприимства? Нет, так не бывает. Только деньги порождают обязательства. Он предпочитает иметь дело с такими, как этот хромой разбойник.
Сонный швейцар вынес к машине его чемодан, помог уложить в багажник.
— Счастливого пути! — приложил руку к зеленой фуражке.
Цинклер протянул ему полтинник. Швейцар улыбнулся:
— Вот этого не надо. Провожать гостей входит в мою обязанность.
Цинклер ничего не ответил, сел в машину, зло захлопнул дверь. «Дурацкая голова! Страна дураков! Пожалуй, приеду снова на следующий год. Договорюсь с Балашовым и приеду…»
Мотор вздрогнул, зарычал. Упали обороты — вздохнул, ласково зашелестел. Цинклер посмотрел на часы: 5.35. Пора трогаться. Он посмотрел налево, направо. Улица еще безлюдна и тиха. Отпустил педаль сцепления — баранку налево, включил мигалку, — баранку направо, выехал на Ботаническую улицу. «С нами бог!..»
— Давай поехал, — сдавленным голосом сказал Приходько. Сзади, метрах в пятистах от них, стремительно спускался по Ботанической улице белый «мерседес». Но оперативная «Волга» уже набирала обороты, и расстояние сокращалось очень медленно. Потом скорости сравнялись, и они пошли с одинаковым интервалом, впереди — серая «Волга», сзади — белый «мерседес». Мелькнул слева Шереметьевский музей, вход в Останкинский парк. Дымящийся утренний туман зацепился за телевизионную башню.
— Вот здесь где-то Стас брал Крота, — сказал Приходько.
Впереди ехала одинокая «Волга». «Наверное, в центр едет, надо тянуться за ней, а то еще запутаюсь в этих поворотах, — подумал Цинклер. — Ничего, с нами бог…»
… — Ну-ка нажми посильнее, — сказал Сергей. — Он теперь никуда не денется.
«Волга» проскочила путепровод, с шелестом и свистом пошла по Шереметьевской. С поворота было видно, как на путепровод влетел «мерседес».
— Луна, Луна! Я Вега, я Вега! Прием!
— Я Луна. Прием.
— Я Вега. Веду за собой объект на дистанции полкилометра. На Садовой собираюсь выпустить вперед.