Чайка
Шрифт:
– Мама, – спросила испуганно Жуанита, – ты думаешь, что это нехорошо? Что мне не следовало говорить с ним?
Но она не дождалась ответа, потому что в эту минуту Лолита появилась на пороге, возвещая, что обед подан. За столом Жуанита видела, что мать не притрагивается к еде и явно чем-то расстроена и озабочена. Когда они снова возвратились в большую комнату, сеньора, к большому облегчению девушки, сама возобновила прерванный разговор. Обыкновенно в этот вечерний час она раскладывала пасьянс, но сегодня руки ее праздно лежали на коленях, а вместо обычного кроткого
Жуанита с удивлением отметила про себя, что, видимо, это случайно ею названное имя Кента Фергюсона вывело ее сдержанную мать из привычного равновесия.
– Я не вижу ничего странного в том, что ты разговаривала с этим молодым человеком, дитя мое, – начала сеньора Эспиноза. – Ты встретила его на нашем ранчо, а здесь так редко появляются чужие. Естественно, что вы разговорились. Не в этом дело… Но мне иногда страшно за тебя, дорогая. Ты так неопытна, и я боюсь, что жизнь тебя не пощадит…
Голос ее оборвался. Но в Жуаните эти слова, как и всякий намек на будущее, только обострили чувство радостного ожидания. Никогда еще ощущение собственной личности, вера в жизнь не говорили в ней так громко, как сегодня.
– Если я скоро умру, – с тоской сказала снова старая сеньора, – кто будет тебе поддержкой? У тебя нет друзей. Куда ты денешься?
– Ты не умрешь, ты будешь еще долго жить, мамочка, – сказала уверенно Жуанита. – А если это случится, я буду попросту продолжать жить здесь так, как мы живем сейчас, продавать фрукты и скот.
Она ободряюще улыбнулась матери. Но та неожиданно разволновалась еще более. Все ее худенькое тело дрожало, и она закрыла лицо своими бескровными тонкими руками.
– Ты ничего не знаешь о жизни, – повторила она сдавленным шепотом.
– Да что ты, мамочка, я знаю столько, сколько всякая девушка в двадцать три года. Разве нет? – спросила Жуанита с затуманившимся на миг лицом.
– Ничего, ничего ты не знаешь! – все твердила старая женщина.
Через минуту, однако, она выпрямилась, опустила руки и с видимым усилием сказала:
– Принеси мне карты и придвинь столик, дорогая. Я сойду с ума, если не перестану думать об этом!
Вечер прошел, как обычно. В печке трещали поленья, лампа разливала мягкий свет в комнате, снаружи продолжал свистеть и гудеть ветер, и глухо, непрерывно вдалеке шумело море.
Часов в восемь ливень черными блестящими потоками захлестал по стеклам.
В такие ночи их низенькая деревенская гостиная казалась Жуаните особенно уютной и приветливой. Осенью и зимой, когда на дворе бушует непогода, а море бьется о берег с жутким ревом, она особенно ценила свое пианино, пестрые карты с нарисованными на них матадорами и бандерильо, по которым можно было гадать о будущем, ряды книг, которые ей никогда не надоедало перечитывать, прелесть неторопливой и мирной беседы с матерью… Она спокойно и без нетерпения ожидала летних вечеров, когда благоухают розы, когда парни и девушки поют в поле или на берегу, и огромная золотая луна низко стоит над стогами сена и старыми развесистыми дубами.
Зимой она иногда упражнялась в печатании на машинке; в бытность
Но любимым времяпрепровождением Жуаниты в зимние вечера было строить вслух планы преобразований в старой гасиэнде.
– Представь себе, мама, стены, выкрашенные в бледно-розовый цвет, – нет, лучше цвет томатов, но более нежного оттенка, и повсюду большие лампы…
– Но не яркие, а матовые, – рассеянно вставляла раскладывавшая пасьянс сеньора Мария, вертя в пальцах даму червей и обдумывая, куда бы ее положить.
– О, конечно, свет будет мягкий, и все комнаты будут приведены в жилой вид, и библиотеки будут, и ванная, и все, что нужно для множества гостей.
– Для всего этого понадобились бы сотни, – сказала однажды сеньора Мария, качая головой.
– Не сотни, а тысячи, – весело поправила ее Жуанита. – Зато эта старая, уже вросшая в землю гасиэнда превратилась бы в самое очаровательное место во всей Калифорнии! Море, громадные деревья, наша речка, старая Миссия, все наши фруктовые сады… – да ни у одного короля не было столько!..
Но сегодня вечером Жуаниту это не занимало. Она попробовала петь, спела за пианино несколько песен и встала. Пошла на кухню проведать щенят, а воротясь, забралась с ногами в глубокое кресло, чтобы почитать и помечтать.
Но, видимо, в этих мечтах сегодня было что-то очень волнующее. Жуанита не могла усидеть на месте. Через некоторое время она вдруг вскочила и подошла к большому зеркалу в черной раме, висевшему среди старинных гравюр на стене напротив окна. Стоя перед ним, она как-то стыдливо рассматривала свое отражение: пылающее лицо, влажно блестевшие из-под ресниц голубые глаза, небрежно рассыпавшиеся вокруг лица золотистые кольца волос. Отложной полотняный воротник открывал стройную белую шею.
– Что с тобой, Жуанита? – испуганно спросила мать.
Ее, видимо, не оставило тревожное настроение, и каждый неожиданный звук и движение заставляли ее нервно вздрагивать.
– Право же, ничего, мама! – Девушка решительно опустилась на прежнее место, снова открыла книгу: она должна прочитать хотя бы несколько страниц и сидеть спокойно, чего бы ей это не стоило!
Но перечитываемые машинально цветистые фразы «Идиллий» Теннисона не доходили до ее сознания; она словно плыла по зачарованному морю своих грез, и ее фантазия ткала потрясающе романтическую историю Жуаниты Эспиноза.
«Есть что-то необычное в этом человеке… и он такой высокий и красивый…» – Перед нею вставало гладко выбритое загорелое лицо, черные непокорные волосы, немного насмешливая улыбка.
Жуанита сравнивала его мысленно с другими знакомыми молодыми людьми. Она встречалась с ними на вечерах в последний год ее пребывания в школе. И потом – у подруги Цецилии Леонард, ее брат Бернард очень славный малый, и Жуанита с ними обоими и их теткой, миссис Конвэй, провела чудесные две недели на каникулах. Бернард был очень, очень мил все время, если не считать последнего вечера, когда он вел себя просто глупо…