Чайки садятся на воду
Шрифт:
«Он видит во мне прежде всего начальника. Но в таком случае чем же я отличаюсь от любого командира на судне? От капитана, штурмана, механика? Надо как-то по-другому действовать».
— По-другому, по-другому, — повторял Горбунов, шагая по каюте.
Стоянка в порту подходила к концу. После ужина, когда часть команды ушла в увольнение на берег, Горбунов, как обычно, делал обход судна. Спустившись по трапу в узкий коридор кормового отсека, где жили матросы, он остановился. В помещении было тихо, и среди этой тишины звучал из открытой каюты чей-то взволнованный
Лермонтовскую поэму «Мцыри» читал Иванов. Читал с таким глубоким чувством, с такой проникновенной, страстной болью в голосе, что Горбунов вздрогнул. Повинуясь невольному желанию увидеть читавшего, Александр Георгиевич тихо подошел и заглянул в каюту. Иванов стоял вполоборота к двери. Перед ним сидели на стульях его друзья — Голубков и Артемов и как зачарованные слушали поэму.
Горбунов так и стоял незамеченным у входа в каюту, а матрос продолжал:
Пускай тебе прекрасный свет Теперь постыл. Ты слаб, ты сед, И от желаний ты отвык. Что за нужда? Ты жил, старик! Тебе есть в мире что забыть, Ты жил, — я так же мог бы жить!Увидев Горбунова, сидевшие матросы привычно встали. Иванов повернулся к двери и сразу умолк. Горбунов вошел в каюту.
— А я и не знал, что вы так замечательно читаете!
Иванов нахмурился:
— Это и не обязательно всем знать.
— Почитайте, пожалуйста, еще, — попросил Горбунов. Но Иванов достал из кармана увольнительную записку.
— У нас время вышло. Разрешите идти на берег?
— Что ж, идите, — пожал плечами Горбунов.
Иванов повернулся к своим друзьям, и они молча вышли.
Горбунов молча проводил их взглядом, потом, сдерживая нарастающий гнев, медленно поднялся на палубу. По причалу быстро удалялась группа матросов. В центре шел Иванов и, жестикулируя, рассказывал им, по-видимому, что-то смешное.
Утром помполиту доложили, что Иванов вернулся из увольнения пьяным.
Вечером судно покинуло порт и вышло в очередной дальний рейс. Александр Георгиевич не вызывал больше к себе Иванова. Помполита по-прежнему часто видели среди матросов и кочегаров. Энергичный и оживленный, он неутомимо играл в шахматы и домино в красном уголке, подолгу беседовал то с одним, то с другим моряком, спорил о прочитанных книгах, рассказывал о последних событиях в мире. Но заниматься Ивановым не перестал. Только теперь уж он это делал не лично, а через своих многочисленных помощников — комсомольцев. А через несколько дней у него в каюте собрались члены
Жизнь шла на судне своим чередом. Менялись вахта за вахтой, через день крутили кино в кают-компании, и, как обычно, до позднего вечера слышался из красного уголка неистовый стук костяшек домино. Все как будто бы оставалось на судне по-прежнему. Но с некоторых пор Иванов стал испытывать неведомое ему раньше чувство беспокойства. В последнее время стали, как ему казалось, коситься на него комсомольцы. Неделю назад было у них собрание. Пригласили и его. Но Иванов отказался, хотя комсорг Степанов предупредил, что будет идти разговор и о нем. Он тогда ответил Степанову, что просит комсомол не совать носа не в свои дела. А если уж тому хочется выслужиться перед помполитом, то пусть выбирает для обсуждения комсомольцев.
Сосед по каюте, Голубков, подробно пересказал ему все, о чем говорилось на собрании.
— Решение потом приняли, — добавил Голубков.
— Какое еще решение? — пытливо взглянул на него Иванов.
— Осудить, значит, твое поведение и просить капитана оставить тебя на судне для перевоспитания.
— Вот как! А я просил вас заступаться? — взметнулся Иванов. — Нашлись воспитатели! И что же, ты тоже голосовал?
— Да, и я тоже, — тихо ответил Голубков.
— Ты? Ну, и как же ты думаешь меня перевоспитывать?
— Как все, так и я. А только пить с тобой больше не буду. Хватит, напился. На вид поставили мне за это. И никто не будет.
Иванов вскипел. В ярости он стал грубо браниться. Голубков молча встал и вышел из каюты.
Через день в столовой команды была вывешена сатирическая газета «Аврал». Когда Иванов вошел в столовую, вокруг газеты толпились моряки, с хохотом рассматривая рисунки. При его появлении гомон стих. Моряки расступились. Иванов подошел к газете. В центре ее была нарисована огромная бутылка водки, из горлышка которой торчала обрюзгшая физиономия, в которой Иванов без труда узнал себя.
Кровь бросилась ему в лицо. Иванов усмехнулся и сорвал газету со стены. В ту же секунду чья-то рука тяжело легла ему на плечо. Иванов повернулся. На него в упор смотрел Степанов.
— Повесь газету обратно, — сдержанно приказал Степанов.
Вне себя от гнева, Иванов вырвался и заорал на него:
— А в морду не хочешь? А на нос свой не хочешь повесить газету?
Стоявшие кругом моряки гневно загудели. Иванов уже ничего не слышал. Весь охваченный яростью, он бросился с кулаками на комсорга. Но кочегар Маслов и матрос Артемов легко остановили его. Маслов повернул Иванова к себе, поднял свой огромный кулачище и выразительно поводил им перед глазами матроса.
— Смотри, парень, мало не будет, — процедил он и подтолкнул Иванова. — А ну, вешай газету обратно.
В эту минуту в столовую вошел Горбунов. Перекрывая гомон, он спросил:
— Что здесь происходит?
Кругом зашумели:
— Газету сорвал!
— Надо по шее дать ему!
Помполит подошел к морякам и приказал:
— Отпустите его!
Маслов отобрал у Иванова газету и нехотя отпустил. Скрипнув зубами, Иванов выбежал из столовой.