Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
Шрифт:
Только через два дня я понял, какую ужасную ошибку совершил. Сеппо не мог питаться в гостиничном ресторане. Наивный финн несколько раз покупал в ларьке хачапури и абхазские купаты с каким-то подозрительным соусом. У него началось тяжелое расстройство желудка. Пришлось бедному европейцу помучиться. На солнце ему становилось плохо. Ни о каком пляже бедняга и думать не мог. Сеппо похудел, побледнел, осунулся и буквально через несколько дней стал похож на описанных Евгенией Гинзбург и Варламом Шаламовым лагерных доходяг.
Владимир Иванович Попов приглашал нас с Анютой на роскошные обеды в свой привилегированный Дом отдыха с частным пляжем, своим сосновым
Я проклинал свою тупость, до меня только там, в Пицунде, дошло, что все мы, совки, живем в антисанитарных, экстремальных условиях, губительных для обычного европейского человека…
Я навещал Сеппо по нескольку раз в день в его вонючей гостинице в центре Пицунды. Сеппо, дрожа от отвращения и корчась от боли в животе, рассказывал мне, как он стоял в очереди в этот «страшный туалет, весь в коричневой жиже, с дыркой посередине»… Иногда Сеппо плакал у меня на руках. Я проклинал себя и считал дни до его отлета.
Наконец, мы отвезли Сеппо на аэродром в Адлер. Буквально втащили его в самолет на Питер. Сеппо тяжело дышал и заводил глаза.
Когда он улетел, мы с Анютой побежали сдавать его номер. Зашли в небольшую комнату, смахивающую на тюремную камеру. В комнате стояли засиженный мухами стол, грубый табурет и ужасная койка… На столе лежал лист писчей бумаги, на котором Сеппо написал только два слова – Rakas Yoshiko. Это было прощальное письмо жене…
Гнойные рожи
Лето, прекрасная погода, у меня – отличное настроение после победы на конкурсе и триумфа в Зальцбурге, моя студенческая жизнь не мешает профессиональной. Все чудесно! Конкурсная слава и заработанные деньги позволили мне купить огромную квартиру в доме на Суворовском бульваре (ныне Никитский). Центр, консерватория в двух шагах! Работай – не хочу. Второй рояль купил. Мечта!
И тут – звонок в дверь. Открываю. Два каких-то типа стоят у входа. Один худой, в костюме и без лица. У второго, старшего – заплывшая, как бы гноем, рожа, с отвисшим синим носом, он тоже без лица. Сколько на них не смотри, запомнить невозможно. Я таких мерзких лиц отродясь не видал. Потом, когда много их навидался, привык и стал даже в толпе на улице различать.
– Можно пройти?
Старший говорит: «Меня зовут Николай Иванович, а это Сережа, мы сотрудники госбезопасности. Нам надо с Вами побеседовать».
Показали удостоверения. «Николай Иванович» высыпал на стол из большого почтового конверта плотной бумаги кучу маленьких фотографий.
– Посмотрите, кого Вы здесь можете узнать?
Смотрю на ковер из маленьких, скверных фотографий. Начинаю кое-кого узнавать – Машу Сперанскую, переводчицу и славистку из Германии, Любу Хормут – известную продюсершу фирмы грамзаписи «Ариола-Евродиск», возлюбленную Давида Ойстраха. Узнаю на фотографиях и других людей, с которыми я общаюсь по работе и не по работе. В основном это иностранцы.
– Все эти люди шпионы, – говорит Николай Иванович, который впоследствии иногда становился Иваном Ивановичем. Замечаю, что он пьян и пьян сильно.
– Это опасная шпионская сеть, о которой мы с Вами должны серьезно поговорить, и Вам для этого надо будет завтра зайти к нам. На улицу Наташи Кочуевской в дом такой-то. Этот дом я в последствии назвал ступкой – там всем «неблагонадежным» дробили мозги и не только…
Ушли. Настроение у меня испортилось. Тогда
Кстати, ступку на улице Наташи Кочуевской, куда меня для «бесед» вызывали, снесли. Нет больше ступки. Искал я ее там уже в новые времена. Вместо ступки – пустое место. Рядом – новые шикарные дома. Получается так: лубянский бизнес победил в Москве извечное лубянское палачество. А я так хотел туда зайти… Там было интересно… Маленький такой особнячок. Типичная застройка начала девятнадцатого века… Купеческий дом среднего достатка… С одной дверью. Дверь деревянная, как в баню. Туда заходишь – а там с двух сторон стоят бульдоги с автоматами. А за ними – стальная литая дверь. Эта дверь была без замка. Открывалась только изнутри… Врата ада. А за ней – коридоры, коридоры, лестницы вниз и целые этажи под землей. Кабинеты, кабинеты, да так много, что непонятно, как это все в одноэтажном особнячке помещалось. Какое-то особое, гэбэшное расширение пространства… В кабинетах пахали день и ночь следаки…
Кетцалькоатль и Тескатлипока
В какой-то момент мое внутреннее развитие остановилось. Моя игра становилась все менее убедительной. Каждое новое произведение повергало меня в ужас. Его структура и форма были мне ясны (спасибо педагогам – научили), но «содержание» произведения оставалось для меня загадкой, тайной, которую я не мог разгадать. Где оно, что оно, это пресловутое содержание, понимает ли его кто-нибудь? Или все играют только интуитивно? Более или менее хорошо воспроизводят звуки, не понимая смысла музыки? Я упорно думал об этом и на лекциях в консерватории, и на «крыше» у художника Ильи Кабакова, где происходили посиделки московских интеллектуалов. Слушал однажды там лекцию «О Боге» философа Травкина, которому глядели в рот многие московские карбонарии, сладко содрогаясь от кухонной свободы слова. Слушал и думал про себя: «На кой мне Травкин и его Бог? Что это я тут уши развесил? Поможет мне эта лекция что-то понять в содержании музыкального произведения? Нет, черт побери!»
«Крыша» Кабакова была огромной мастерской с невероятно высокими потолками, там можно было при желании разместить целый батальон карбонариев. Цветы, вьюны, печка.
Травкин сидел на стуле в середине зала на маленьком возвышении, как на сцене, и, опустив голову, доказывал уже третий час существование Бога. Очень убедительно. Его слушали молча. Курили. Нейгауз играл через колонки проигрывателя ми-минорный концерт Шопена, со вкусом у этих господ было все в порядке. Наконец, Травкин голову поднял, улыбнулся детской улыбкой и замолчал. Перешли к дебатам. Боже мой, что тут началось!
Почти все интеллектуалы были лысые, носили большие бороды. Большие их головы напоминали кегельные шары. И эти кегельные шары за полчаса не оставили от Травкина с его Богом камня на камне. Они знали все! Все и даже больше. Первый кегельный шар обозвал Травкина болваном и уничтожил его при помощи Спинозы, Ньютона и Бэкона. Второй обозвал идиотами их обоих и опроверг тезисы Травкина и первого кегельного шара с помощью Вед и Упанишад. В бой вступили другие кегельные шары. Начался парад сотрясающихся бород. В бою было задействовано все и вся – Моисей и Кришна, Бердяев и Флоренский, Маркс и Блаватская, Молох и Астарта и даже совсем уже непроизносимые ацтекские божества – Кетцалькоатль и Тескатлипока.