Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий
Шрифт:
Так было, если не совсем устранено, то значительно ослаблено зло шпионажа и доносничества.
Ляхин ушел, Каринкевича понизили и он присмирел. Кухня, околодок, пекарня, отчасти починочная мастерская стали доступны для работ социалистам.
Обыски у прежних поваров и пекарей открыли прямо груды денег, бриллиантов, бутыли спирта, целые гардеробы костюмов, сапог. И все это было накоплено на доходы из арестантского котла.
Пища, конечно, улучшилась, условия физической жизни стали более сносными.
Зато надвигался другой ужас, перед которым бледнели все тяготы и лишения. С юга надвигался Деникин, росло количество раскрываемых
Уже с марта 1919 г. в Бутырскую тюрьму начали свозить из Московских лагерей и из других городов видных представителей старого режима и титулованной знати, уцелевших после первой волны массовых расстрелов в сентябре — октябре 1918 года.
К лету 1919 года в Бутырках очутились: Министр внутренних дел Макаров, командир Отд. Корпуса жандармов Д. Н. Татищев, личный друг Николая II флиг. капитан А. А. Долгорукий, два брата — близнецы Бобринские, вице-губернатор какой-то Сибирской губ Нарышкин, два юных офицерика Коновницыны, Министр Земледелия Кутлер, Московский губернатор Джунковский, обер-прокурор Синода Самарин, несколько архиереев, редактор «Земщины» престарелый Глинка-Янчевский, полупарализованный старик Иркутский, Генерал-губернатор Князев, брат адмирала Скрыдлова — генерал Скрыдлов с сыном и женой, обвинитель по делу Бейлиса прокурор Виппер, ген. Зубков, жандармский полковник Чернявский, и Галицийский ген. губернатор Евреинов, представители польской, датской, шведской, английской и других миссий.
Были тут и осужденные по отгремевшим уже и ликвидированным процессам 1918 года (дело Локарта, дело Виленкина и др.) В огромном большинстве это были старики, опустившиеся, зачастую потерявшие всякий человеческий облик, обовшивевшие, истощенные и изголодавшиеся люди, буквально валившиеся с ног от слабости и всего перенесенного. Они дрожали перед каждым надзирателем, не говоря о высшем начальстве, с чисто животной жадностью набрасывались на пищу, которую им часто отдавали сердобольные соседи и вообще представляли из себя картину такого разложения и такого маразма, что становилось понятным, почему тот нарыв на организме России, который назывался самодержавной бюрократией, так безболезненно и просто прорвался. Некоторые были прямо отвратительны в своем стремлении отречься от всего, чем они жили и что исповедывали всю жизнь, в поисках благовидного объяснения, почему они служили в жандармах, шпионах, провокаторах, почему они проповедовали антисемитизм или организовывали погромы. Большинство пыталось свалить вину за все это друг на друга или на уже погибших у «стенки» деятелей прежнего времени. Все они горячо ненавидели былого «обожаемого монарха»; иные поприличнее просто избегали говорить о своей былой деятельности.
И только один из немногих выгодно отличавшихся, как сохранением своего достоинства, человеческого облика, так и открытым исповедыванием монархических идей — был бывший Министр внутренних дел и затем юстиции А. А. Макаров. В ненависти и презрении к Николаю II, он, впрочем, не отличался от своих товарищей по судьбе; но и это презрение к жалкому, злобному, мелко-мстительному и подозрительному самодержцу Макаров не только не афишировал, но тщательно скрывал от окружающих, и только с людьми, внушавшими ему доверие личной порядочностью делился штрихами из жизни и бесед с венценосцем.
Очень характерна для его поведения была встреча с Каменевым. Как я уже упоминал, Каменев в ряду других «вельмож»
Нужно ли говорить, что они по положению своему знали, что Макаров в Бутырках и обращались к коменданту еще при входе в тюрьму с просьбой «показать им Макарова и других министров». Эту остроумную «шутку» Каменев, как «культурный» и «либеральный» сановник счел долгом завуалировать, но от нее воздержаться не смог. Макаров, прямой, как стрела, белый, как лунь, опираясь на палочку, хранил обыкновенно спокойное и полное достоинства молчание в ответ на восклицания палачей. С Каменевым же, непосредственно к нему обратившимся, он обменялся следующими немногими словами:
— Вы бывший Министр Внутренних Дел Макаров? — начал Каменев участливым голоском.
— «Да».
— Вы знаете, что Ваши товарищи по кабинету уже погибли?
— «Да».
— Вы, вы понимаете, что не может быть и речи о вашем освобождении?
— «Я и не прошу Вас ни о чем.»
Каменев смутился и промямлил:
— Но я постараюсь, по возможности, облегчить Ваше пребывание здесь.
— «Благодарю Вас».
Конечно, Каменев по своему обыкновению пальцем не пошевелил для исполнения своего обещания.
Смущенный Каменев поспешил отойти и попал на бывшего редактора «Земщины», престарелого Глинку-Янчевского, который с жаром и убежденностью принялся доказывать Каменеву, что его собственно совершенно не за что держать в тюрьме: он де, Глинка, всю свою жизнь писал то же, что и Стеклов в «Известиях», всегда защищал интересы «простого народа» от эксплуатации богачей и кровопийц, всегда проповедовал, что эти интересы наилучшим образом может защищать только правительство, и что народу нечего слушать смутьянов-социалистов и нужно только подчиняться и слепо верить попечительному начальству.
— «Вы только выпустите меня, и я Вам буду такие статьи писать, что Вы останетесь довольны» — в экстазе от беседы с «вельможей» пресерьезно шамкал Глинка на потеху соседей-социалистов и к немалому конфузу Каменева. И, повидимому, власти все же оценили эту готовность Глинки, так как он уцелел во все периоды массовых расстрелов и мирно умер в тюрьме от воспаления легких и старости в конце 1920 г., тогда как другие… но об этом позже.
Беседы социалистов с представителями власти носили несколько иной характер. С помпой, с двумя телохранителями по бокам, с услужливым комендантом тюрьмы впереди, влетает Петерс в камеру социалиста.
— «Я председатель Московского Ревтрибунала Петерс, угодно ли Вам что от меня?»
— Что скажете Вы в свое оправдание? — следует презрительный вопрос и сконфуженный Петере со своей сворой исчезает. В других камерах раздавались недвусмысленные: «вон! палач!» и т. д.
Но все это только в особых, до известной степени привилегированных камерах. Большинство же заключенных, набитые до отказа в душных, сырых, грязных и полных насекомых камерах, боязливо жались при посещении начальства и не решались ни одним словом обмолвиться насчет невозможных условий заключения и гомерических размеров воровства в тюрьме.