Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий

Чернов Виктор Михайлович

— Куда же все таки решила В. Ч. К. упрятать социалистов-революционеров?

— В монастырь какой-нибудь. Устроят здесь нечто в роде концентрационного лагеря для нас.

Так утверждали некоторые.

— В тюрьму. Увидите, что в тюрьму. Да завинтят еще! — говорили другие.

— Куда же?

Вот выходим мы на берег Волги, и путь наш идет по местности, называющейся «Коровниками».

«Коровники»…

Среди нас много каторжан, много товарищей, испытавших царские тюрьмы. «Коровники!»

— Да нас ведут в каторжный централ, конкурировавший своим режимом с орловским, псковским, Владимирским!

Вот мы уже на дворе тюрьмы. Тюремные стены смотрят на нас безучастно-загадочно. Ни одного любопытного взора в окнах.

Где все заключенные? Полное отсутствие какого-либо движения по двору. Значит, приняты меры, меры все той же «изоляции»? Тюрьме приказано молчать, в окна не смотреть.

Уставшие от пережитого накануне, все еще взволнованные и негодующие, мы начинаем «гадать», куда нас поместят, какой режим нас ждет. Скоро «разгадали».

Появляется несколько тюремных надзирателей, штампованно-типичных старорежимных надзирателей, тупо-равнодушных ко всему, кроме связки больших ключей, громыхающих у пояса. Вызывают нас, вызывают по одному. Вызванного сопровождают два военнопленных с револьверами в руках и один надзиратель. Все «левое крыло» одиночного корпуса, все его три этажа наполняются нами.

Когда то образцово устроенный одиночный корпус запущен, загрязнен. Холодно, сыро в одиночках.

И это в августе месяце! Что же будет потом? Пыль пластами лежит на полу, на поломанной койке, на сложенном столике. Паутина свешивается причудливыми гирляндами чуть не до полу. Повсюду мышиный помет. Очевидно, наше прибытие в Ярославскую тюрьму было для тюремной администрации неожиданным; камеры даже не подметены. Ни лечь, ни есть не на чем. Где остальные? Куда кого поместили? Пробуешь стучать. Соседние камеры не отвечают. Значит, рассадили, соблюдая «интервалы». Часа через два нащупываешь ближайших соседей. Могильная тишина нарушается. Начинаются «оконные разговоры». Но неумолчно слышится и окрик: «Слезай с окна, буду стрелять». Щелкает ружейный затвор. И через несколько часов после нашего прибытия в Ярославскую тюрьму уже началась стрельба по окнам.

* * *

Одиночки Ярославского каторжного централа, где еще так недавно сидели в кандалах социалисты, снова наполнились социалистами. Так было, так снова стало.

Население тюрьмы встретило нас с любопытством, ползли по тюрьме слухи о прибывших из Москвы социалистах. Необычные узники, необычный караул — все это претворялось в фантастические россказни, перекидывавшиеся за стены тюрьмы. От тюрьмы мы были строго «изолированы», и эта изоляция осталась нерушимой до самой ликвидации ярославской эпопеи. Изредка только мы встречались с обитателями «правого крыла» одиночного корпуса, с уголовными-смертниками, среди которых в преобладающем количестве были представители «чиновного мира» Советской России: следователи различных чека, разноплеменные комиссары, да и иная «местная власть» — воры, грабители, подчас и убийцы. Но то было вчера, сегодня же они — смертники. И заунывно жалобно звучат их песни, и безучастен ко всему их тоскливый, померкший взор.

Ярославское «сидение»… Пять с половиной месяцев.

Бичи и скорпионы. Нескончаемая вереница бичей и скорпионов.

Целый день голоден. Жадно ищешь хлебных крошек на столе. Да и как быть сытым. Фунт хлеба, мешанного с мякиной и соломой, паточная конфетка, «баланда» на обед, баланда на ужин. Все разнообразие в том, с чем «баланда»: с крохотным кусочком гнилого мяса, с разваренной ржавой и тухлой селедкой или с затхлым пшеном. Трудно не только работать, читать трудно: голова кружится — ложишься. Продовольственная помощь «с воли» первый месяц совершенно отсутствовала: В. Ч. К. сначала тщательно скрывала наше местопребывание, а затем, когда «тайна сия была открыта», категорически отказала в приеме передач для нас. И только в последующие месяцы скудно просачивались передачи Политического Красного Креста и наших родных. Ждали мы этих передач с нетерпением и всегда получали добрую половину съестных

продуктов сгнившими, протухшими, с явными следами крысиных зубов. Добиться разрешения отправить в Ярославль социалистам-революционерам мешки с передачами, да это было воистину для всех наших родных и близких, для Политического Красного Креста хождение по мукам!

Постоянный голод скоро начал сказываться; стали развиваться и прогрессировать различные хронические заболевания: туберкулез, сердечные недомогания, острое малокровие, желудочные болезни. Плохим паллиативом служил и «больничный стол». Правда, «больничный стол» давал ломтик сыру да ложки две киселю, но он отнимал четверть фунта хлеба.

Писали заявления и в президиум В. Ч. К., и в президиум ВЦИК-а. Все напрасно.

Указывали, что почти все «Ярославцы» обрекаются таким питанием, вернее сказать, отсутствием какого бы то ни было питания, на инвалидность, на медленную смерть. Ответа не было.

Изощренная, гнусная «пытка голодом».

Но разве только голодом старались донять? А «Ярославские прогулки»? Эти знаменитые прогулки гуськом с дистанцией в пять шагов друг от друга. Сколько напряженного внимания употреблял Кузьмин и его подручные, следя за пресловутой дистанцией. Как жадно настороженно наши конвоиры ловили каждое слово, сказанное нами во время прогулок, каждое дружеское приветствие.

Дружеское приветствие, интервал в три шага, а не в пять — все это нарушение пресловутой инструкции В. Ч. К., врученной Кожевниковым Кузьмину в один из его первых приездов в Москву с рапортом об «ярославских узниках».

Ведь каждая прогулка, эти быстро проходящие полчаса, когда с такою торопливостью стараешься на целые сутки вобрать в себя свежий воздух, — неизменно омрачались столкновениями, скандалом. Кузьмин истерично кричал, угрожая одному лишением прогулок, другому немедленным уводом обратно а камеру. И многие даже из наиболее крепких нервами, считавшие ненужным реагировать на ряд грубостей Кузьмина, не выдерживали, на прогулку перестали выходить. Недели через три прогулка гуськом de facto прекратилась, de jure как и все «святое Евангелие от В. Ч. К.», она продолжала существовать до конца «Ярославского сиденья». А потому, в дни дурного настроения Кузьмина, а оно у него проявлялось весьма часто, неизбежно происходили инциденты во время прогулок: Кузьмин безуспешно пытался «факт» заменить «правом».

Гораздо позже мы добились отмены прогулок на «вонючем дворе». Два двора предоставлялись в Ярославле для наших прогулок: маленький обычный тюремный дворик для «одиночек», и другой, немного больше, но на котором, со дня нашего прибытия в Ярославль и по день нашего отъезда вечно ремонтировались канализационные трубы. Работали не спеша, с «прохладцей», частенько прерывая работы недели на две, на три, не считая иногда даже обязательным дать какой-нибудь сток нечистотам. Нечистоты скоплялись здесь же на дворе. И не угодно ли здесь дышать «свежим воздухом»!

Обычно старший караульный разбивал нас во время выхода на прогулку на две партии, и приходилось вдыхать «ароматы». Совершенно естественно, что товарищи, попадавшие на «вонючий двор», устремлялись на другой дворик; стражи не пускали, опять инциденты, инциденты…

Во время прогулки инциденты, внутри тюрьмы инциденты.

В камерах сыро, холодно. И август и даже сентябрь были теплые, еще греющие месяцы. Откроешь окошко в камере, любуешься видом на Волгу, грустным взором следишь за идущими мимо пароходиками, и тотчас же крик: «отойди от окна». Первый месяц стрельба по нашим окнам была заурядным явлением: стреляли в окна т. т. Полетика, Львова, Огурцовского, Доброхотова. Вначале запрещалось сидеть на окнах, а через неделю было уже запрещено подходить к окнам. При объяснениях нашего старосты т. Тимофеева с Кузьминым по поводу стрельбы по окнам неизменно выяснялось, что та же инструкция запрещает даже подходить к окнам.