Чеченская марионетка, или Продажные твари
Шрифт:
Маша искренне верила, что ее собственный уютный мир и этот, страшный, параллельный, не пересекаются нигде и никогда, существуют каждый сам по себе.
И вот сейчас параллельный мир навалился на нее сопящей тушей бородатого чеченца. Оказалось, что человек со всеми его философскими, космическими сложностями, с его глубокой, неповторимой душой может быть запросто растоптан, уничтожен, распят на заплеванном полу, превращен в беспомощное животное. Машу как будто навсегда изваляли в вонючей грязи.
Грязь въелась в кожу, и никогда теперь не отмыться.
Далеко внизу
Она пока не задумывалась, куда они едут и что будет дальше, кто такой этот Вадим Николаевич, почему он дважды оказался в нужном месте и в нужное время. Правда, о первом случае сейчас и вспоминать смешно. Те, в цветастых рубашках, наверняка отпустили бы ее. Покуражились и отпустили бы. Это просто такой способ заигрывания. Еще вчера эти приставания на улицах и на пляже казались ей настоящим кошмаром. А сейчас и вспоминать смешно.
Рядом с Вадимом Николаевичем она чувствовала себя в безопасности. Пока важно только это. Прежде всего надо как-то унять изматывающую сильную дрожь.
Закрыв глаза, Маша откинулась на мягкую спинку сиденья. Она вспомнила, как преподаватель актерского мастерства Сергей Усольцев учил их расслабляться и отключаться. «Это помогает не только перед спектаклем, но и в обычной жизни, когда очень худо, – говорил он. – Вместо того чтобы трястись в истерике, надо закрыть глаза, дышать глубоко и спокойно. Надо найти свой личный звуковой код расслабления. Для этого годится любой текст, лучше стихотворный, и обязательно очень красивый и глубокий по смыслу. У меня, например, это Тютчев, строчки из стихотворения на смерть Денисьевой: „Ангел милый, слышишь ли меня?“ У кого-то, я знаю, это начало первой главы „Евгения Онегина“. Вот к следующему занятию найдите каждый для себя такие строчки».
Маша выбрала стихотворение Баратынского «Пироскаф».
Не открывая глаз, она попыталась повторить про себя эти строчки, потом стала вспоминать стихотворение целиком. Отключиться и расслабиться не удалось, но дрожь прошла, стало намного легче. Ритм стихотворения стал для нее сейчас чем-то вроде лекарства.
Папа говорил: «Русская поэзия ко всему прочему еще и отличное психотропное средство. Меня, например, из любого житейского дерьма всегда за уши вытягивает Пушкин».
«Когда читаешь про себя стихи, уже не чувствуешь себя бессмысленным, растоптанным животным, – думала Маша, – но по-настоящему я убедилась в этом только сейчас. Теперь я знаю, что параллельные миры запросто могут пересечься – в любой точке, в любую минуту. Не только в геометрии Лобачевского, но и в обычной жизни».
Маша открыла глаза, когда «Тойота» остановилась у железных ворот. Вадим вышел из машины, отпер ворота, опять сел за руль и, въехав в небольшой двор, запер их изнутри.
– Ты, наверное,
– Да, – кивнула Маша, – если можно.
Он провел ее в ванную, зажег свет. Все сверкало белым кафелем и стерильной чистотой.
– Вот здесь чистый халат, полотенца, в общем, сама разберешься.
Оставшись одна, заперев дверь на задвижку, Маша решилась повернуть лицо к большому зеркалу над раковиной. Из зеркала глянуло на нее нечто невообразимое: спутанные, лохматые волосы, щеки в разводах копоти, чужие, сумасшедшие глаза.
Стягивая через голову свитер, брезгливо сбрасывая разодранную майку, она вдруг подумала о том, что надо будет обязательно перестирать все вещи, они валялись на заплеванном полу в сарае, ни одну из них она надеть на себя не сможет.
«И в рюкзаке все грязное, и джинсы грязные, и свитер. Все придется стирать. Интересно – где? Здесь, в чужом доме, неудобно».
Ткань джинсов плотно присохла к разбитой коленке. Маша попыталась размочить теплой водой, разозлилась, отодрала так. Было очень больно, но она даже не поморщилась.
«Лучше бы вообще все это выкинуть, – рассуждала она, стоя под горячим душем, – но рука не поднимется. Почти все вещи шила и вязала мама. Как же я выкину? Придется стирать. И потом, надо ведь в чем-то до Москвы доехать».
Намыливая голову шампунем, она все-таки не сдержалась и заплакала. Слезы текли сами собой, смешивались с теплой водой, с пеной шампуня. Они были злые, отчаянные, но не соленые, совсем пресные от воды, с противным мыльным привкусом.
Вытираясь и кутаясь в мягкий махровый халат, она все еще продолжала плакать. Потом провела ладонью по запотевшему зеркалу, вгляделась в свое бледное, осунувшееся, но уже совершенно чистое лицо и тихонько сказала вслух своему отражению:
– «Много мятежных решил я вопросов...»
В маленькой уютной гостиной на журнальном столе стояла ваза с фруктами, тарелка с красиво разложенными разноцветными бутербродами, высокая бутылка коньяка, две рюмки. Рядом слышался тихий звон посуды и какой-то утробный механический гул. Там была кухня и работала стиральная машина. Через минуту на пороге появился Вадим.
– С легким паром, Машенька, – весело сказал он, – знаешь, я подумал: лучше постирать все твои вещи из рюкзака. Они все-таки на грязном полу валялись. Ты не волнуйся, ничего не полиняет. У меня есть специальный режим в стиральной машине.
– Спасибо, – растерянно улыбнулась Маша, – только ведь пока все постирается, высохнет... Я так и буду ходить в вашем халате?
– А тебе что, надо срочно куда-то идти?
– Нет...
– Я забыл тебя спросить, ты очень есть хочешь? Если очень, я могу приготовить что-нибудь существенное. Ну что ты стоишь? Садись.
– Спасибо. Не надо ничего готовить. – Маша села в глубокое кресло у журнального стола.
– Я живу один, себе ничего не готовлю, – сказал Вадим, усаживаясь напротив. – Иногда ем в ресторане. А дома только бутерброды, чай. Но ты у меня гость, а гостя надо хорошо покормить.