Чефуры вон!

Войнович Горан

Они уйдут, а ты в комнате на полу валяешься — пару часов их нет. Лежишь там, как полный обдолбыш, и на душе так погано, что, кажется, хреновее и быть не может. Башка у тебя кружится, все болит, не то что встать — на стул не сядешь, а если садишься все-таки, потом еще хреновее и по-любому на пол завалишься. А эти козлы снова приходят, и чего-то там спрашивают, и опять бьют, и не знаю, чего еще. Они хотели, чтоб я им сказал, кто еще был со мной в автобусе, и тому подобную фигню. Полные шизоиды. Ублюдки. Больные люди, чтоб мне сдохнуть, точно больные, крепко больные на голову. Дауны отсталые, точно говорю.

Муторнее всего, что на тебя заводят дело, и попадись ты им

еще, можешь считать, что крупно облажался, потому что ты уже есть в их картотеке и уже навсегда подозрительный тип и преступник или кто там еще. И тогда уж огребешь по полной. Им на всё насрать, они только и умеют, что калечить. По почкам, скоты двуличные. Чтобы синяков не осталось и предок твой потом не мог увидеть, как они тебя отделали не по-детски, и хрен им что предъявишь, хрен докажешь, что они тебя, несовершеннолетнего, избили, хоть права не имеют. До балды им, на что они имеют право, а на что не имеют. Мочи! Нет здесь никаких законов. Насрать. Они тебя поймали — и весь разговор. Ты попал по-крупному. И на бурек у тебя нет. Молчи и терпи. И долбись в стену, и собирай нарисованные яблоки, мамашу вашу психопатскую, пошли бы вы в пичку!

Только самая большая жопа в конце. Сперва тебе дают в руки полотенце, и ты должен начисто вытереть свою блевотину, а потом тебе приносят бумагу и ручку.

— Подписывай, что мы тебя не били, и вали. Отец тебя снаружи ждет.

Как это вы меня не били, мать вашу мордоворотскую. Но здесь бесполезняк рыпаться, так как по-любому ясно, что, пока не подпишешь, тебя никуда не отпустят или вообще прикончат, как обезьяну в клетке.

— Ничего я не подпишу. Я не умею писать.

— Ты никак смелый у нас?

Теперь полетели удары дубинкой. Ублюдок чокнутый прижал меня к полу и так сильно сдавил руку выше локтя, что я думал, точняк рехнусь. Дико было больно.

— Мать вашу!..

Я не договорил: этот кретин мне так руку сдавил, что я мог только орать от боли. Когда он слегка ослабил, я только и смог, что разреветься. Меня как прорвало. В жизни еще не рыдал перед другими, а тут сорвался. Капец.

— Мать вашу… вы… ненормальные… больно…

Я что-то кричал и сопли размазывал, а они ржали как последние свиньи… психи.

— Хочешь еще или подпишешь? Или до сих пор смелый?

Опять прижал меня, козел, только теперь не так долго держал. Потом слез с меня. А у меня слезы ручьем текут, я их и вытирать перестал, швыркал носом, как сопляк в детском саду. А этот дебил мне опять ногой в живот.

— Ты встанешь или нет? Чего ревешь, молокосос хренов?

Ну, понятное дело, что все всё подписывают. Я еле ручку мог держать, меня всего трясло от боли и рыданий. А когда подписал, на стул свалился — так эта горилла из-под меня стул выдернула, и я как грохнусь на пол!

— Гуляй, сопляк! Папа тебя ждет перед участком.

Чтоб вам провалиться, твари!

Почему Радован оказался в Словении

Я стоял в приемной полицейского участка и утирал слезы. А перед участком ждали Радован и Марина, мама Ацо. Никакая сила на свете не заставила бы меня выйти наружу с зареванным лицом. А один придурок мордоворотский смотрел на меня и все что-то там руками махал, мол, проваливай уже отсюда. Только хренушки, ни за что. Я всхлипывал и пытался успокоиться. Спросил, где у них тут туалет, а этот урод мне: «Вали давай!» Я глаза рукавом утер и глянул в сторону Радована. Тот был просто в бешенстве. Марине что-то втирает, а она смотрит на него и улыбается, как обычно. Марина уборщица, бедняжка. Мне всегда ее жалко

было. Вот добрая душа. Вообще злиться не умеет. Только улыбается. Только и делала бы, что всем помогала. Как говорит Радован, ей хоть кол на голове теши. Потому мне ее жалко было. А вот Радована я боялся. Думаю, он не стал заходить в полицейский участок, потому что легавых не переваривает: может запросто не сдержаться и нарваться на драку. Ну, когда сам папашей стал, он типа поумнел и теперь старается не нарываться. Наверно, потому и не идет сейчас в участок, а стоит с Мариной на улице. Дергается, просто сдохнуть можно. Хорошо еще, что Марина с ним. Она на людей успокаивающе действует: начинаешь за нее беспокоиться, переживаешь, и про себя забываешь как-то.

Марина живет одна с Ацо. Ацо вообще без понятия, кто его отец: Марина ему никогда ничего не рассказывала, говорила только, что отца у него нет, а есть только она. И теперь уже не она об Ацо заботится, а он о ней. Ацо главный в доме — Марине не справиться: слишком уж она хорошая для этого мира. Люди ее добротой пользуются, знают, что она не сразу догоняет, — она и делает то, что ей ни на фиг не нужно, всё, о чем ни попросят, думает, что должна всем. Один раз Ацо послал на хрен всех этих уродов, и теперь к ней приставать перестали. А раньше она без конца то коридор в подъезде мыла, то еще что-то. Ей вроде как не тяжело. Ушлый народ. Хуже некуда.

Радован меня увидел. А чтоб его… Ну да ладно, все равно меня этот задрот мусорской уже достал. Когда двери открылись, я на улицу вышел, а Радован отвернулся и пошел прямиком к машине, даже не взглянул на меня. Я поплелся за ним, а когда мимо Марины проходил, она мне улыбнулась: как будто я только что сдал все выпускные экзамены. Нет, она точно слишком хорошая для этого мира. Радован сел в машину и включил мотор. А я рядом, на переднее сиденье. Он опустил стекло.

— Марина! Тебя подождать?

Марина только улыбнулась и покачала головой.

— Брось ты это, Марина, не возвращаться же тебе до Фужин пешком.

— Не нужно, Радован. Спасибо.

— Ты и так сюда сколько шла, а теперь еще и обратно.

А ведь правда. У Марины машины нет. Когда мусора среди ночи ей позвонили, вызвали в участок в Мостэ [67] , она, скорей всего, пешком пошла. А эти кретины наверняка даже не сказали, что там с Ацо. Наверно, перепугалась до смерти.

— Езжайте домой. Я одна Ацо подожду.

67

Мостэ — район Любляны, прилегающий к Фужинам.

Только бы Ацо был жив и здоров. Она боится, как бы ему чего не сделали. Чтобы не дай бог не покалечили там.

— Ну смотри. Как знаешь. Ты только особо не переживай. Бывает. Ништа то ние. Дети. Что ты хочешь, такой возраст. Ничего не поделаешь.

Марина опять только улыбнулась. Радован поднял стекло, и мы отъехали. Ни разу на меня не глянул. Только нервничал все больше. При Марине он хоть как-то старался спокойствие сохранять, а теперь, казалось, еще чуть-чуть — и взорвется. Я голову руками зажал: ждал, когда лупить начнет. Еще секунда и всё. И будет почище, чем у полицейских. А Радован по рулю постукивал и причмокивал, а то головой вертел туда-сюда и губы себе кусал. Как хищник, который сейчас на добычу набросится. Потом он объехал справа ресторан «Портал» и остановился на парковке. Я думал, он меня сейчас убьет. На лбу у него вены надулись как у психа.