Чего не было и что было

Гиппиус Зинаида Николаевна

Савинков, как всегда, блестяще разговорчив. Пьем чай, — в его кабинете, кажется, в одной из солнечных комнат. Общество порядочное, а вот еще гости: барышни Плехановы. Скоро пришел и сам Плеханов, — бодрый, стройный, sel et poivre [67] — социалист-джентльмен. Манеры его безукоризненны, красноречие тоже, но во всем, что он говорит — какая-то неуловимая неприятность. И постоянное ощущение слишком близкого — дна…

Но время идет… А Марья Алексеевна? Ее мы увидим перед обедом. Она уже не покидает своей комнаты и даже, последнее время, постели. Плотная незнакомая женщина с усиками, пившая с нами

чай, оказалась сиделкой. О Марье Алексеевне, о ее здоровье говорилось мало, — да и где тут среди споров и речей на важные общественные темы! Хотя надо сказать, что таинственное присутствие чего-то, не совсем соответствующего жизни этого живого дома, — чувствовалось… или мне так казалось.

67

седеющая борода (фр.).

Очарователен розовый голенький бутуз в детской, на подушках. Его собирались купать, но он еще не хочет, капризничает; мать завертывает его в длинную пеленку, и, когда сказали, что «теперь можно в угловую», мы все вместе двигаемся к Марье Алексеевне.

Следующие десять минут были, — для меня, по крайней мере, — самыми замечательными минутами всего дня.

Угловая (очень большая) — комната, с четырьмя окнами, распахнутыми в сад, — в ровно-теплый, майский вечер юга. Не «светленькая», вроде других комнат, а полная тихим светом-сияньем, и полная цветов, белых, как она вся. И как узкая кроватка посредине, лишь изголовьем касающаяся стены; и как сама та, которая легко прислонилась к подушкам. Легкость, и — не матовая, а полупрозрачная, — белизна всего, что было здесь: цветов, постели, одежды, лица и рук сидящей на постели, — странное давали ощущение. Да, здесь было совсем «другое». И, главное, мы, в комнату вошедшие, были «другие», ей чужие, к ней неподходящие.

Я не помню, кто, собственно, присутствовал: Савинков, конечно, его жена с ребенком и еще кто-то… казалось, что народу много. Я не помню и разговора. Я помню тихий голос девушки на постели, прозрачно-легкую, как у цветов, белизну лица, а главное, главное — помню лица всех «других». Эти другие, от плотной сиделки с усиками, до розового толстенького ребенка на руках матери, казались почти страшными: такие они были тяжелые, прямо на взгляд тяжелые, с густо-темными лицами, точно слишком красная, тяжелая кровь наполняла их тела.

Таким же тяжелым ощущало себя и мое тело, таким же темным показалось мне и мое собственное лицо, мелькнувшее в каминном зеркале.

Обитатели виллы, постоянно бывающие в комнате, ничего этого, вероятно, не замечали. Но из нас кто-то сказал робко:

— Не слишком ли много цветов?

— Нет, ведь не пахучие, это не вредно, а Марья Алексеевна любит, — произнесла сиделка, точно протрубила, и весело повела плотными плечами.

Но цветы пахли, — только прозрачно и легко, как все было прозрачно и легко, что принадлежало этой комнате. Пахли — «по-нездешнему».

Ведь и сама девушка, — сказать, что она была красива, или некрасива, похожа на «Мадонну», или не похожа, — все будет не то. Она была уже не здесь, уже «нездешняя», — и только. И этого не чувствовать было нельзя: и это забыть — невозможно.

…Есть, нам обещают, где-то лучший край: Вечно-молодая, там весна живет…

За длинным столом, в сводчатой нижней столовой, за обедом (сколько еще народу к обеду явилось!) ряд трапезующих, жующих и говорящих, — все еще казался мне рядом тяжелых и темных (непроницаемых)

тел. Лицо Савинкова, его выдающиеся скулы имели кирпичный оттенок.

Было шумно. Кажется, между присутствующими эс-деками (с Плехановым во главе) и эс-эрами шла речь о том, нельзя ли создать «единую социалистическую партию». Савинков пожимал плечами: «Если они договорятся в земельном вопросе, — в земельном вопросе я ничего не понимаю, — может быть, и создадут такую партию…».

День кончился. Черная, нежная, южная ночь. Автомобиль мчит нас домой, — во Францию.

Еще несколько слов — о другом дне, летнем, почти осеннем, но солнечном, жарком. В глубине России, в глуши Новгородской губернии. Досчатая комната нашей маленькой желтой дачки. Мы сидим с неожиданным гостем, — раньше мы его никогда не видали. Этот небольшой, еще не старый человек в синем кафтане, в картузе, явился к нам на мужицкой двуколеске. Он привез нам письмо из Италии, где только что был, а теперь пробирается опять к себе домой, за Волгу. Это — отец Марьи Алексеевны. Марья Алексеевна скончалась. Там, в Сан-Ремо, и схоронили… пока. Отец возьмет ее домой, когда можно будет.

Когда можно будет!

ПОЧЕМУ НАМ СКУЧНО?

Это доклад (несколько сокращенный), который был прочитан 3. Н. Гиппиус в парижском кружке «Зеленая Лампа». Хотя большинство его участников — писатели, кружок «литературным» назвать нельзя: в «Зеленой Лампе» на обсуждение ставятся одинаково и вопросы политики, и философии, и литературы, и религии, при единственном условии — серьезного отношения к предмету.

Каково в данный момент, внутреннее состояние русской эмиграции?

Определить его, ответить на этот вопрос с точностью, я не берусь. Можно лишь, по некоторым признакам догадываясь, делать те или другие предположения. Общие законы одни и те же, и для отдельной личности, и для коллектива. Так же тесно (и непонятно) переплетена жизнь внутренняя с внешней у одного человека, как и у коллектива. Но коллектив, даже суженный и ограниченный, большая сложность.

О таком же коллективе, как эмиграция, очень связанном (национальностью и судьбой), но очень, притом, разнородном, говорить надо с особой осторожностью в обобщениях.

Мой доклад озаглавлен: почему нам скучно? Но я отлично знаю, что мне легко возразить. Одни скажут: «Да с чего вы взяли? Нам вовсе не скучно!». Другие: «Не скучно, — а ужасно! Есть ли время скучать и заниматься разбором настроений! Нам вздохнуть некогда, мы погибаем над непосильной работой, у нас куска хлеба нет!». И, наконец, третьи: «Размышлять о том, погему большинство эмиграции находится в состоянии тоски, или скуки, — странно; после всего пережитого, потеряв родину, на чужой земле — в каком другом внутреннем состоянии может она быть?».

Первым отвечать нечего: им весело — тем лучше. Остальные в определении внутреннего состояния эмиграции более или менее сходятся: «скучно», «тоскливо», «ужасно», — разница лишь в оттенках. Возможно, пожалуй, согласие и в том, что чем дальше, тем становится все «скучнее», «тоскливее» и «ужаснее».

Указанная причина, — т. е. самый факт эмиграции, — причина серьезная. Никто ее не думает отрицать. Попробуем, однако, исследовать, вся ли тут причина? Раз уж мы занялись, на полчаса, такими вещами, как самоощущение, душевное состояние, внутренняя сторона жизни, — то посмотрим, нет ли также и внутренних причин, почему нам живется все скучнее, тоскливее и ужаснее?