Чего стоит Париж?

Свержин Владимир Игоревич

К тому же если считать, что феи действительно существуют, а что-то мне подсказывало, что именно так оно и есть, то выходка эта была бы весьма неосторожна.

В таких неутешительных раздумьях я провел довольно долго. Кем бы ни был истинный я на самом деле, очевидно, умение разгадывать подобные ребусы не входило в число моих достоинств. Как я ни бился, но не освобождение мною Фауста из-под тени, отбрасываемой посохом рыб, ни возвращение скрытого сабинянином одеколона ничего не прибавляли к пониманию тайного смысла катрена.

Интересно, на что рассчитывал мудрый прорицатель, подкидывая мне такую вот загадку?

Впрочем, с делом об убийстве Карла IX все обстояло не многим лучше. Конечно, здесь уже имелась хоть какая-то более или менее связная версия. Были «свидетельские показания», хотя, строго говоря, если отступить от основной линии Расследования, – показания одного из «главных подозреваемых».

Дю Гуа или иезуиты? И у тех, и у других было достаточно причин, чтобы желать смерти Карла IX, и была возможность осуществить злодейство.

– Тпрр-у! – Резкий окрик вывел меня из задумчивости. Возок остановился, и Лис соскочил на землю с кучерского места.

– Сын мой! – донеслось с передка. – Неужели слова, сказанные мною в запальчивости, обидели вас?

– Да ну! Какие обиды! – отмахнулся Лис, огибая возок, чтобы отвязать свою кобылицу, все это время мерно рысившую за нашим транспортным средством. – У меня тут одно дельце образовалось. – Он закрепил на спине благородного животного уже виденный мною на постоялом дворе тюк. – Капитан! А шо это вы расселись, как памятник себе? Париж еще не созрел для этого зрелища! Вас обязательно высекут на площади, но позже. Мрамор в дефиците, а посему займите место у штурвала. – Лис вскочил в седло. – Все, друзья мои. Не поминайте лихом! Будем живы – отметим.

Он пришпорил свою резвую кобылку, направляя ее на проезжую дорогу, разделявшую четкой границей багровые виноградники пино-нуар от зеленовато-оранжевых лоз шардоне. «Шато де Монфорлан» – гласила надпись на указателе, поставленном у развилки дорог.

Мы продолжали движение в Шалон, ставший после Парижского мятежа своеобразной столицей лигистов. И хотя герцог Шарль Лотарингский, бывший сюзереном этих мест и мужем Клод де Валуа, старшей сестры Марго, неоднократно клятвенно уверял дорогую тещу в преданности и личной приязни, – ни для кого не было секретом, что один из главных зачинщиков Варфоломеевской ночи живет в укрепленном замке неподалеку от Шалона, не ведая ни малейших притеснений. Ведомо было также, что несколько дней назад во владениях Шарля Лотарингского отряд гизаров осмелился захватить, естественно, перебив охрану, возок с золотом королевской казны, предназначенным для выплаты содержания чиновникам Его Величества и пансиона вдовам и сиротам. Преступление это так и осталось безнаказанным, хотя только глухие в окрестностях Шалона не знали, кто командовал разбойниками и в чьих руках теперь было золото. По слухам, этого дерзкого грабителя едва ли не каждый вечер можно было застать в женском крыле дворца герцога Лотарингского. Впрочем, с тех пор как мне довелось убедиться, что мы с Генрихом Наваррским одно и то же лицо, но не более того, измена Марго волновала меня еще меньше, чем прежде. То, что я намеревался сделать, имело весьма мало общего с высокими чувствами. Не скрою, цинизм замысла был мне противен, но, в конце концов, те, кто засылал тайных агентов в этот мир, вряд ли имели в виду подменять мною Генриха Наваррского в сердце его супруги.

– Отчего вы печальны, сын мой? – негромко поинтересовался брат Адриэн, должно быть, встревоженный долгим молчанием блудного сира. – Быть может, вам не известно, что на скрижалях, на которых начертаны слова завета, лишь только по странной случайности не хватило места для одиннадцатой заповеди: «Не унывай». Грех уныния столь велик, что по праву заповедь сию стоило бы записать среди первых, ибо несть числа преступлениям, корнем коих оно послужило.

– Признаться, мне странно слышать подобные слова от священника, – усмехнулся я. – От человека, призванного держать в чистоте каноны веры.

– Вы правы, Генрих. Но разве содержать в чистоте не означает сметать пыль и стирать грязь, накапливающуюся с годами? Взять, предположим, обычную книгу. Стоит коснуться ее немытыми руками, и на страницах остаются грязные пятна. Пятна сии – суть грязь. А грязь – не что иное, как скверна. Скверна же, в свою очередь, есть основное деяние того, кому и прозвище-то дадено – Нечистый. Стало быть, вера, которая несравненно больше любой книги и которую ежечасно трогают немытыми руками тысячи тысяч невежд, должна постоянно очищаться, дабы не послужить надежным кровом врагу рода человеческого.

– Что ж, с этим трудно спорить, – согласно кивнул я.

– С этим вредно спорить, сын мой. Тот, кто спорит с истинным – поет под дудку лукавого.

– И все же, брат Адриэн, чем же вам не угодили прежние-то десять заповедей?

– Мне? Кто я в сравнении с Господом? Только-то человек, Всего лишь подобие Всевышнего, сотворенное несказанной мудростью его. Но вот что я скажу. Один еретик некогда заявил, что пророк Моисей, узревший Господа в кусте огненном, известен миру как

автор десяти самых нарушаемых законов с первого дня творения. С этими словами, увы, приходится соглашаться. Нет такой заповеди, которую бы человечество, прекрасно осознающее греховность своего деяния, не нарушило бы многократно. Я много размышлял об этом, пока однажды не вспомнил о словах Спасителя, узревшего как-то на пути своем бедного землепашца, в субботний день возделывающего в поте лица крохотное поле. «Как?! – накинулись на усталого работника ученики Христовы, шедшие рядом с Мессией. – Разве не знаешь ты, что от первой звезды пятничной до первой звезды субботней никто не должен трудиться, но лишь радоваться и восхвалять милость Божью?» Бедняк смутился от стольких упреков и сбивчиво начал объяснять, что у него большая семья, что он вынужден работать семь дней в неделю, дабы только прокормить ее. Ученики продолжали бранить его, но сын Божий остановил их, сказав: «Если знаешь ты, что делаешь, то делай. Ибо не человек для субботы, а суббота для человека». Вот, – выдохнул он, давая себе передышку после пламенной тирады. – Так и с прочими заповедями.

– По вашим словам, святой отец, выходит, что если ты осознаешь, что грешишь, то можешь себе грешить спокойно?

– Мои ли то слова, сир?! Я лишь говорю, что осознание греха и есть путь к его искуплению. Но, посудите сами, разве мог Господь, в предвечной мудрости своей лучше всякого осознающий несовершенство природы человека, дать ему такие законы, чтобы тот всю свою жизнь страдал от невозможности их соблюдения, а после смерти с целым возом грехов отправлялся в ад страдать за них дальше. Так ли уж ему любезны праведники, вся доблесть которых – не более доблести придорожного камня, который также не убивает, не крадет, не создает себе кумира… В такое тяжело поверить. Я думаю, что поскольку жизнь человеческая есть вечная борьба добра со злом, то заповеди – суть грань, отделяющая одно от другого. В часы войны, будь то мирская или же война духовная, ибо невозможно точное сохранение границ здесь, никто не обходится без засад и отступлений, без поджогов и кровопролития, без мародеров и наемников, но также без благородства и истинного героизма. И если мои духовные искания верны, в день Великого Суда никто не спросит восставших из праха грешников, соблюдали ли они заповеди, но перед престолом Господа каждый будет судиться по деяниям его. Возьмем, скажем, святого Христофора. Не служил ли сей великан-силач разбойникам, царю и даже самому Сатане, прежде чем прийти на службу к Христу?! Нынче же он свят, ибо деяния его искупили все прежние прегрешения.

Увлеченный беседой, я едва не пропустил речушку – один из притоков Марны. Солнце уже стояло высоко, и, пожалуй, стоило остановиться, чтобы дать передохнуть лошадям нашей упряжки. Да и нам следовало перекусить и переждать в тени полуденный жар. Бедняжка Конфьянс, изрядно вымотанная событиями прошедшей ночи, похоже, только сейчас осознала отсутствие рядом некоторой части «сопровождающих» и не замедлила поинтересоваться их судьбой. Услышав, что Мано умчался за войсками в Мезьер, она печально вздохнула и впала в меланхоличную задумчивость. Так что, по-моему, дальнейшие мои слова о причинах отсутствия Лиса пролетели мимо ее слуха. Она кивнула невпопад и, повинуясь зову мамаши Жози, приглашающему нас отобедать, чем Бог послал, молча направилась к импровизированному столу. Повеселевший от сытной трапезы брат Адриэн на время оставил неизменное богословие и теперь, дирижируя в такт словам полуобглоданной костью, всласть разглагольствовал о знаменитом на всю Францию «винном петухе» и угрях в аквитанском вине с черносливом и шоколадом. Уж и не знаю, можно ли было причислить наш скромный завтрак к чревоугодию, но то, что, слушая кулинарные повествования благочестивого спутника, мы в помыслах своих невольно впадали в этот грех, казалось несомненным.

Конфьянс была молчалива. Жозефина, со всем жаром принявшая на себя заботу и попечение над молодой аристократкой, пыталась было отогнать мрачные мысли девушки, но, убедившись в бесполезности этой затеки, подключилась к монологу смиренного клирика, настаивая, что лучшим вином для приготовления молодого петушка является «пино-де-шарант».

Я слушал их спор вполуха. Еще в самом начале «пикника» в голове возник голос Лиса, настойчиво требующего к себе внимания, а вслед за тем и картинка, наблюдаемая в этот момент его глазами. Рейнар стоял перед часовенкой позднеготического стиля. Судя по торчащим из стен молодым порослям березы, это заброшенное строение уже давно перестало служить местом общения с Господом. Война ли послужила причиной такого запустения, или же просто пожар, следы которого виднелись на полуобглоданном скелете устремленного ввысь конического купола, но хроническая обезлюденность церквушки не вызывала сомнений.