Чего стоят крылья
Шрифт:
Именно потому перипетии борьбы науки с геоцентризмом и антропоморфизмом представлений наших далеких предков нашли свое отражение и в фантастике. И вот уже Азимов в рассматриваемом рассказе как бы между прочим, вскользь роняет упоминание о том, как лагашскому астроному удалось открыть, что его планета «вращается вокруг солнца Альфа, а не наоборот», невольно вторит ему Саймак, заставляя Джона Хоффа подвергнуть сомнению наивную веру пассажиров космического ковчега в то, что «движется не Корабль, а звезды». И вслед за ними идею «множества миров» подхватывают Роберт Шекли («Планета по смете»), Бертран Рассел («Кошмар богослова») и Пьер Буль («Когда не вышло у змея»).
Мотив развенчания догмата той или иной религии об исключительности и — следовательно — «богоизбранности» народа, исповедующего ее, не нов в фантастике. Комментируя замысел «Фабрики Абсолюта», Карел Чапек писал: «Если бы человечеству явилась сама абсолютная истина, сам бог, то, не говоря уже о том, что не те, так другие сделали бы из него предмет купли-продажи, не говоря о том, что он
12
Библиотека современной фантастики. — М., 1967. — Т. П. — С. 258.
Вообще же не будет преувеличением сказать, что вся антирелигиозная фантастика «сработана» на чапековской «Фабрике Абсолюта», написанной в 1922 году. В этом легко убедиться на примере рассказов настоящего сборника.
Итак, в романе-фельетоне чешского писателя на Землю приходит «бог в химически чистом виде» — карбюратор инженера Марека «вырабатывает бога чистейшим машинным способом». В рассказе Серджо Туроне «Необычный ангел» Епифаний, желая попасть на Землю к прекрасной каталонке, подставляет себя под струю «распылителя относительности». Разница вроде бы очевидная: там — Абсолют, здесь — относительность, но, думается, ход мыслей итальянского писателя ясен. Родные братья чапековского карбюратора — роботы и компьютеры все чаще выручают религию и служителей культа в критических ситуациях. Последнее сражение в Армагеддоне между тружениками на всемирной ниве религий и силами сатанинского воинства не закончилось неудачей только благодаря стойкости роботов, которых за это господь возносит в рай («Битва» Роберта Шекли). В рассказе англичанина Артура Кларка «Девять миллиардов имен» даже светопреставление не может произойти без самого деятельного участия сверхмощного компьютера, к помощи которого прибегают сметливые ламаистские монахи, отчаявшись «вручную» добиться своего. И наконец, благочестивый робот оказывается лучшей кандидатурой на должность «наместника бога на земле» и в итоге становится римским папой («Добрые вести из Ватикана» Роберта Силверберга).
«Тяжелейшие приступы религиозной горячки» и «тяжелые случаи осенения благодатью» разят у Чапека без разбора и промаха. Однако «самым твердокаменным атеистом», который «натренировался, общаясь с господом богом», оказывается церковник, и на нем карбюратор инженера Марека дает осечку. «Химически чистый» Абсолют «противоречит законам церкви. Противоречит учению о святости, не щадит церковных традиций. Грубо нарушает учение о святой Троице. Не признает апостольской иерархии… Короче, он держит себя таким образом, что мы вынуждены со всей суровостью его отринуть… Верующим… не нужен подлинный и деятельный бог» [13] . Не из этой ли отповеди епископа Линды вырастает «твердокаменный атеизм» аббата Монтуара, который так и не смог поверить, что собственноручно исцелил слепца («Чудо» Пьера Буля), или безымянного епископа, который не пожелал трудоустроить новоявленного ангела Гарвея Лидса, признав появление крыльев у него за спиной «физической аномалией» («Чего стоят крылья» Горация Голда).
13
Библиотека современной фантастики. — М., 1967. — Т. 11.— С. 36–37.
Именно в «Фабрике Абсолюта» Чапека впервые появилось «сиянье вокруг головы» (у пекаря, которому возложил руки на грудь пан Кузенда), которое затем каким-то «сиянием вроде венчика» промелькнуло в рассказе Голда и в конце концов стало тем стержнем, вокруг которого вращаются события в рассказе Курта Сиодмака «Целебная сила греха»; именно у Чапека Кузенда стал творить чудеса исцеления, подобные тем, которые впоследствии привели булевского аббата Монтуара к душевному разладу.
Кстати говоря, если в фантастике существуют расхожие сюжеты, то, как видно, в своих рассказах Гораций Голд и Курт Сиодмак используют один из них. Здесь гораздо больше фабульных совпадений, чем в рассказах Азимова и Саймака, о которых мы говорили выше. Однако нетрудно увидеть доводы в пользу включения в сборник обоих произведений. Ведь, во-первых, избирая один и тот же сюжет, авторы тем не менее преследовали разные цели, и историю безработного ангела-изгоя, поведанную нам Горацием Голдом, прекрасно дополняет рассказ Курта Сиодмака, в котором проблема выбора между праведностью и грехом весьма симптоматично решается в пользу последнего. А во-вторых, вместе с «Чудом» Пьера Буля и «Смертными муками пришельца» Гарри Гаррисона они составляют в рамках сборника группу рассказов о чудесах.
О злосчастном аббате Монтуаре, который так и не смог уверовать в божественную природу совершенного им же самим (и — добавим
Роберт Шекли («Планета по смете»), Пьер Буль («Когда не вышло у змея») и Сандро Сандрелли («Прототип») предлагают свои версии сотворения мира и человека. Последний рассказ — просто остроумная шутка. Однако и здесь фантастика «замешена» на добротном знании вышучиваемого. Проблема «курицы и яйца» уже неоднократно проецировалась фантастами на взаимоотношения людей и роботов. Сложив вместе первые буквы серийного названия неметаллического робота, его металлические собратья придумали таким образом имя для первого человека. Поразительнее всего здесь то, что и в древнееврейском языке слово «Адам», ставшее именем библейского прародителя человечества, тоже обозначало человека. Заметим также, что имя «Адам» уже не в первый раз рассматривается как аббревиатура, и предшественниками Сандрелли здесь были византийские мистики. Они считали, что имя библейского первочеловека состоит из начальных букв греческих названий сторон света. Этот же мотив отразился и в древнерусском апокрифическом «Сказании, како сотвори бог Адама»: «И посла господь ангела своего, повеле взяти «аз» на востоце, «добро» на западе, «мыслете» на севере и на юзе. И бысть человек в душу живу, нарече имя ему Адам» [14] . И разумеется, в «Прототипе» слышится отзвук еврейских фольклорных преданий о Големе, да и спор металлических роботов о целесообразности появления Адама на свет «списан» из талмудической книги «Берешит рабба», рассказывающей о разногласиях, которые возникли на небесном совете ангелов, когда речь зашла о необходимости сотворить человека.
14
Памятники литературы Древней Руси, XII век. — М., 1980. — С. 150.
Острая и едкая ирония Роберта Шекли («Планета по смете») рисует нам совершенно иного бога, чем тот, которого преподносит церковь. Он «ни черта не смыслил в технике — его специальностью были этика, мораль, религия и тому подобные нематериальные фигли-мигли». «Недостаточная теоретическая подготовка» «старого хрыча» с «крючковатым носом» (редкая почтительность, не так ли!) заставляет обычного космического пройдоху-подрядчика, стремящегося сдать «приемной комиссии» выстроенную с недоделками планету, преподавать ему основы… научного детерминизма, экспромтом пришедшие на ум.
Фантастика не обходит своим вниманием и другой важный раздел библейского сказания о сотворении мира — грехопадение. Рассказ Пьера Буля «Когда не вышло у змея» как раз и представляет собой травестию этой ветхозаветной мифологемы. Исследователи Библии давно подметили неприглядность той роли, которую взял на себя бог в эпизоде с изгнанием людей из рая: «По точному смыслу этого рассказа бог не хотел дать в удел человеку ни познания, ни бессмертия и решил оставить эти прекрасные дары лишь для себя одного; он боялся того, что если человеку достанется одно из этих благ или оба сразу, то он станет равным своему создателю, чего бог ни в коем случае не мог допустить. Поэтому он запретил человеку вкусить от древа познания, а когда тот ослушался, бог выгнал его из рая и запер вход туда, чтобы человек не мог отведать плодов другого дерева и достигнуть вечной жизни. Мотив был низкий, а образ действий неблагородный. Более того, тот и другой совершенно не вяжутся с предыдущим поведением божества, которое, будучи далеко от какого-либо чувства зависти к человеку, использовало раньше всего свое могущество, чтобы создать для человека самую счастливую и комфортабельную обстановку, устроило чудесный сад для его удовольствия, сотворило животных и птиц для забавы и женщину ему в жены» [15] .
15
Фрэзер Дж. Дж. Фольклор в Ветхом завете. — М., 1985. — С. 32.
Противоречивостью библейского рассказа воспользовался Пьер Буль и постарался извлечь из нее максимальный драматургический эффект. Бог-провокатор, бог-искуситель, бог, который «считает себя хитрее Дьявола», — чем не достойное дополнение к образу тугодума, каким нарисовал создателя Шекли! Попутно заметим, что булевская трактовка сказания о грехопадении, которое совершено с «подачи» всевышнего, отменяет и лишает смысла и историю искупления Христом первородного греха. Да и сам «Сын Человеческий» предстает перед нами в неприглядном свете: «слишком» буквально понимая любовь, которую он должен принести людям, Христос ведет себя как самый последний фат и даже не утруждается тем, чтобы отойти от затверженной за три миллиарда повторений роли и не цитировать еще не написанные Евангелие от Иоанна и «Самоистязателя» Теренция (в последнем случае, правда, переиначив слова Хремета).