Чего же ты хочешь?
Шрифт:
– И было бы расчудесно! – выкрикнул Спада. – Была бы Февральская, демократическая…
– Буржуазно-демократическая!
– Это так по терминологии Ленина. А она была демократической, и при ней Россия не испытала бы ужасов гражданской войны, истребления миллионов русских русскими, уничтожения своей многовековой культуры, подавления свободной мысли во имя ультракрайних ленинских доктрин. И хватит об этом, хватит! Между прочим, если тебе уж так хочется сбегать к своему Булатову, можешь бежать, я побуду с Барти.
– Успокойся. Булатов сейчас уезжает. А может быть, уже и уехал.
– Но ты действительно была у него в «Лигурии»?
Лера не ответила.
Он потоптался вокруг нее и принялся приводить
Лере надоели его причитания. Она ушла тогда на улицу, и вот уже который день совершенно не может сидеть в опостылевшей квартире, в этой мерзкой клетке, набитой мерзкими книгами. Спада взялся прочесть в каком-то обществе доклад о Достоевском. Всюду в доме теперь выписки, цитаты – на разбросанных листках, на клочках. Какой из них ни возьми в руки, прочтешь: «Русский революционный социализм никогда не мыслился как переходное состояние, как временная и относительная форма устроения общества, он мыслился всегда как окончательное состояние, как царство божие на земле, как решение вопроса о судьбах человеческих». Или: «Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русских революционерах. Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют нечеловеческие духи». «Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь „Бесы“, то охватывает жуткое чувство. Почти невероятно, как можно было все так предвидеть и предсказать». «Достоевский предвидел, что революция в России будет безрадостной, жуткой и мрачной, что не будет в ней возрождения народного». «В России все должно быть коллективным, массовым, безличным».
По этим выпискам, как, впрочем, и без них, было совершенно ясно, что доклад у Спады будет совсем не о Достоевском. С помощью Достоевского он примется доказывать пагубность большевизма, пагубность насильственного свержения существующего или существовавшего буржуазного строя и, мол, то, что путь былой отсталой России не пригоден для западных, высокоразвитых стран.
Однажды на скрещении улицы Черной и улицы Академии наук ее с Толиком застал дождь. В двух шагах был тот музей, куда она хотела повести Булатова. Они забежали в подъезд, Лера взяла билет у привратника и, с грустью думая о несостоявшейся экскурсии с Булатовым, принялась ходить из одной залы в другую. В музее этом она уже побывала года два назад, но пробежала тогда вдоль каменных глыб и стеллажей с экспонатами очень быстро, рассчитывая вернуться позже для более основательного осмотра. Сейчас спешить было некуда, и она как бы проверяла себя: действительно ли здесь так интересно, как она расписала Булатову, заслуживает ли это таких ее горячих рекомендаций.
Музей располагался в старом громоздком здании, в залах с высоченными потолками, со скрипучими полами. В углах, сидя на стульях, подремывали служители. Было немноголюдно, тихо, дремотно. Но богатства под этими высокими сводами были собраны поистине неоценимые. Ряды статуй всевозможных Тутмосов, Рамзесов и их жен. Десятками метров измеряющиеся папирусы, выставленные в витринах и развешанные под стеклом на стенах. Папирусы были раскрашены красками, пережившими несколько тысячелетий и не утратившими своей сочности. Сотни скарабеев из разных пород камней. Всевозможнейшие предметы из гробниц и могил. Были даже зерна тогдашних, древних хлебных злаков. По виду они были совсем такие, как нынешние. В витринах лежали черные усохшие плоды граната, извлеченные из гробниц.
Особенно долго, как и в прошлый раз, Лера задержалась возле двух мумифицированных женских голов. Им было по три с половиной тысячи лет. Но как же они сохранились! Это чудо какое-то. И у той и у другой пышные волнистые волосы. Мало исказились от времени даже черты их лиц. Они сохранились настолько, что по ним можно судить о характере этих женщин. Одна из них была, очевидно, властной, гордой, привыкшей повелевать. А другая – та нежная и тихая, не она повелевала, а повелевали ею. Какие думы занимали эти головы тысячи лет назад, какие страсти владели теми, кому они принадлежали?…
Лера стояла бы и стояла перед застекленной витриной, в которой помещались эти две удивительные головы, не совсем понимая, что же держит ее возле них. Возможность соприкосновения с так называемой тайной тысячелетий? Сопоставление чего-то такого своего, личного, с тем, что происходило с другими бесконечно давно? Может быть, может быть. Жаль, жаль, жаль, что ничего этого не увидел Булатов. С ним, наверно, было бы интересно поговорить обо всем увиденном здесь.
Толик закапризничал, и лишь поэтому Лера была вынуждена оторваться от приковавшей ее к себе витрины. Они ушли из музея, хотя дождь на улице не переставал, но несколько ослабил силу.
В один из последующих дней своих блужданий по городу Лера добралась на автобусе до района крупного автомобильного предприятия. Ей было известно, что секции, или цехи, или даже целые заводы фиатовского концерна были разбросаны по всему Турину: и в центре, и на окраинах, и в окрестностях – чуть ли не до самых гор на севере. Но здесь, куда заехала Лера, было что-то уж очень крупное: цехи со стеклянными кровлями занимали огромную территорию. А перед ними -высилось многоэтажное, величественное административное здание. Возможно, что в этот час окончился рабочий день или одна из смен этого дня: толпы людей спешили к автобусам, троллейбусам, расхватывали на стоянках велосипеды, а кое-кто и маленькие «фиатики» модели «600».
Откуда были те люди, которые пригласили тогда к себе в гости Булатова? Почему она не запомнила адрес хозяина квартиры, в которой происходила встреча? Лере захотелось к ним, в их шумную, но дружелюбную компанию. «О! – вспомнила она.– Там же был композитор. Его имя Чезаре, Чезаре Аквароне». В ближайшей табачной лавочке она попросила телефонную книгу и узнала номер телефона композитора Чезаре Аквароне. Взял трубку он сам. Лера объяснила ему, кто она и что ей надо. – Синьора Васильева! – воскликнул он радостно. – Замечательно, что вы меня вспомнили. Я вам сейчас назову все адреса. Но если хотите, я и провожу вас к любому из тех, с кем вы тогда виделись. И вообще, если позволите, я бы с вами выпил чашечку кофе? Я люблю русских, вашу музыку, вашу страну.
Через час они сидели в кафе «Рим» на площади Карло Феличе. Аквароне, широко и добро улыбаясь, предложил вина, мороженого, фруктов – чего только захочется синьоре Васильевой-Спада.
– Тогда не было на чем играть,– говорил он.– Иначе я бы сыграл вам, спел, даже станцевал! Я знаю, что вы поймете меня. Русские ведь тоже очень музыкальный народ. Вы так чудесно пели про смерть, которая в четырех шагах.
Тех адресов, которые были нужны Лере, он, конечно, назвать не мог. Но это ничего не значит, уверял он, глаза его помнят любой дом и любую дверь, у него отличная зрительная память, они поедут вместе, и он все покажет. Она согласна? Чудесно! Но не будет ли ревновать синьор Спада? Он стал такой важный, каким был его отец во времена Муссолини. У него хорошее место в этой торговой фирме, поставляющей товары в десятки стран. Не знаю, может быть, вы рассердитесь, синьора, и, может быть, я суюсь не в свое дело, но синьора Спаду не очень любят, нет.