Чехов Том четвертый

Чехов Антон Павлович

Ратификовал: А. Чехонте.

НАДУЛ

(ОЧЕНЬ ДРЕВНИЙ АНЕКДОТ)

Во время оно в Англии преступники, присужденные к смертной казни, пользовались правом при жизни продавать свои трупы анатомам и физиологам. Вырученные таким образом деньги они отдавали своим семьям или же пропивали. Один из них, уличенный в ужасном преступлении, позвал к себе ученого медика и, вдоволь поторговавшись с ним, продал ему собственную особу за две гинеи. Но получивши деньги, он вдруг принялся хохотать…

–  Чего вы смеетесь?!
– удивился медик.

–

 Вы купили меня, как человека, который должен быть повешен, - сказал, хохоча, преступник, - но я надул вас! Я буду сожжен! Ха-ха!

ИНТЕЛЛИГЕНТНОЕ БРЕВНО (СЦЕНКА)

Архип Елисеич Помоев, отставной корнет, надел очки, нахмурился и прочел: «Мировой судья…округа…участка приглашает вас и т. д. и т. д. в качестве обвиняемого по делу об оскорблении действием крестьянина Григория Власова… Мировой судья П. Шестикрылов».

–  Это от кого же?
– поднял глаза Помоев на рассыльного.

–  От г. мирового судьи-с, Петра Сергеича-с… Шестикрылова-с…

–  Гм… От Петра Сергеича? Зачем же это он меня приглашает?

–  Должно, на суд… Там написано-с…

Помоев прочел еще раз повестку, поглядел с удивлением на рассыльного и пожал плечами…

–  Псс… в качестве обвиняемого… Забавник этот Петр Сергеич! Ну ладно, скажи: хорошо! Пусть только фриштик получше приготовит… Скажи: буду! Наталье Егоровне и деточкам кланяйся!

Помоев расписался и отправился в комнату, где жил брат его жены поручик Ниткин, приехавший к нему в отпуск.

–  Посмотри-кася, какую цидулу мне Петька Шестикрылов прислал, - сказал он, подавая Ниткину повестку.
– К себе в четверг зовет… Поедешь со мной?

–  Да он тебя не в гости зовет, - сказал Ниткин, прочитав повестку.
– Он вызывает тебя на суд в качестве обвиняемого… Судить тебя будет…

–  Меня-то? Псс… Молоко у него на губах еще не обсохло, чтоб меня судить… Мелко плавает… Это он так, в шутку…

–  Вовсе не в шутку! Не понимаешь ты, что ли? Тут ясно сказано: в оскорблении действием… Ты Гришку побил, вот и суд.

–  Чудак ты, ей-богу! Да как же он может меня судить, ежели мы с ним, можно сказать, друзья? Какой он мне судья, ежели мы вместе и в карты играли, и пили, и черт знает чего только ни делали? И какой он судья? Ха-ха! Петька - судья! Ха-ха!

–  Смейся, смейся, а вот он как засадит тебя, не по дружбе, а на основании законов, под арест, так не до смеха будет!

–  Ты очумел, брат! Какое тут основание законов, ежели он у меня Ваню крестил? Поедем к нему в четверг, вот и увидишь, какие там законы…

–  А я тебе советовал бы вовсе не ездить, а то и себя и его в неловкое положение поставишь… Пусть решает заочно…

–  Нет, зачем заочно? Поеду, погляжу, как это он судить будет… Любопытно поглядеть, какой из Петьки судья вышел… Кстати же давно у него не был… неловко…

В четверг Помоев отправился с Ниткиным к Шестикрылову. Мирового застали они в камере за разбирательством.

–  Здорово, Петюха!
– сказал Помоев, подходя к судейскому столу и подавая руку.
– Судишь помаленьку? Крючкотворствуешь? Суди, суди… я погожу, погляжу… Это,

рекомендую, брат моей жены… Жена здорова?

–  Да… здорова… Посидите там… в публике…

Пробормотавши это, судья покраснел. Вообще начинающие судьи всегда конфузятся, когда видят в своей камере знакомых; когда же им приходится судить знакомых, то они делают впечатление людей, проваливающихся от конфуза сквозь землю. Помоев отошел от стола и сел на передней скамье рядом с Ниткиным.

–  Важности-то сколько у бестии!
– зашептал он на ухо Ниткину.
– Не узнаешь! И не улыбнется! В золотой цепи! Фу ты, ну ты! Словно и не он у меня на кухне сонную Агашку чернилами разрисовал. Потеха! Да нешто такие люди могут судить? Я тебя спрашиваю: могут такие люди судить? Тут нужен человек, который с чинами, солидный… чтоб, знаешь, страх внушал, а то посадили какого-то и - на, суди! Хе-хе…

–  Григорий Власов!
– вызвал мировой.
– Господин Помоев!

Помоев улыбнулся и подошел к столу. Из публики вылез малый в поношенном сюртуке с высокой тальей, в полосатых брючках, надетых в короткие рыжие голенища, и стал рядом с Помоевым.

–  Г-н Помоев!
– начал мировой, потупя глаза.
– Вы обвиняетесь в том, что-о-о… оскорбили действием вашего служащего… вот Григория Власова. Признаете вы себя виновным?

–  Еще бы! Да ты давно таким серьезным стал? Хе-хе…

–  Не признаете?
– перебил его судья, ерзая от конфуза на стуле.
– Власов, расскажите, как было дело!

–  Очень просто-с! Я у них, изволите ли видеть, в лакеях состоял, в рассуждении, как бы камельдинер… Известно, наша должность каторжная, ваше в-е… Они сами встают в девятом часу, а ты будь на ногах чуть свет… Бог их знает, наденут ли они сапоги, или щиблеты, или, может, целый день в туфлях проходят, но ты все чисть: и сапоги, и щиблеты, и ботинки… Хорошо-с… Зовут это они меня утром одеваться. Я, известно, пошел… Надел на них сорочку, надел брючки, сапожки… все, как надо… Начал надевать жилет… Вот они и говорят: «Подай, Гришка, гребенку. Она, говорят, в боковом кармане в сюртучке». Хорошо-с… Роюсь я это в боковом кармане, а гребенку словно черт слопал - нету! Рылся-рылся и говорю: «Да тут нет гребенки, Архип Елисеич!» Они нахмурились, подошли к сюртуку и достали оттуда гребенку, но не из бокового кармана, как велели, а из переднего. «А это же что? Не гребенка?» - говорят, да тык меня в нос гребенкой. Так всеми зубцами и прошлись по носу. Целый день потом кровь из носу шла. Сами изволите видеть, весь нос распухши… У меня свидетели есть. Все видели.

–  Что вы скажете в свое оправдание?
– поднял мировой глаза на Помоева.

Помоев поглядел вопросительно на судью, потом на Гришку, опять на судью и побагровел.

–  Как я должен это понимать?
– пробормотал он.
– За насмешку?

–  Тут никакой над вами насмешки нет-с, - заметил Гришка, - а вам по чистой совести. Не давайте воли рукам.

–  Молчи!
– застучал Помоев палкой о пол.
– Дурак! Шваль!

Мировой быстро снял цепь, выскочил из-за стола и побежал к себе в канцелярию.