Чехов Том пятый
Шрифт:
– Да, старость… Как ни финти, как ни храбрись и ни ломай дурака, а уж 58 лет - тю-тю! Жизнь-то уж - мое почтение! Н-да-с, Васинька… Однако служил я на сцене 35 лет, а театр вижу ночью, кажется, только в первый раз… Курьезная материя, ей-богу… Да, в первый раз! Жутко, черт возьми… Егорка!– крикнул он, поднимаясь.– Егорка!
– А… а… а?– ответило эхо.
И одновременно с эхо где-то далеко, словно в самой глубине зияющей пасти, ударили к заутрене. Калхас перекрестился.
– Петрушка!– крикнул он.– Где вы, черти? Господи, что ж это я нечистого
– Господи помилуй, как жутко!– проворчал он.– Ведь эдак, ежели всю ночь просидеть здесь, так со страха помереть можно. Вот где самое настоящее место духов вызывать!
При слове «духов» ему стало еще страшнее… Гуляющие ветерки и мельканье световых пятен возбуждали и подзадоривали воображение до крайней степени… Комик как-то съежился, осунулся и, нагибаясь за свечкой, в последний раз с детским страхом покосился на темную яму. Лицо его, обезображенное гримом, было тупо и почти бессмысленно. Не дотянувшись до свечи, вдруг он вскочил и уставил неподвижный взгляд на потемки. Полминуты простоял он молча, потом, охваченный необычайным ужасом, схватил себя за голову и затопал ногами…
– Кто ты?– крикнул он резким, не своим голосом.– Кто ты?
В одной из литерных лож стояла белая человеческая фигура. Когда свет падал в ее сторону, то можно было различить руки, голову и даже белую бороду.
– Кто ты?– повторил отчаянным голосом комик. Белая фигура перевесила одну ногу через барьер ложи и прыгнула в оркестр, потом бесшумно, как тень, направилась к рампе.
– Это я-с!– проговорила она, полезая на сцену.
– Кто?– крикнул Калхас, пятясь назад.
– Я… я-с, Никита Иваныч… суфлер-с. Не извольте беспокоиться.
Комик, дрожащий и обезумевший от страха, опустился в изнеможении на табурет и поник головою.
– Это я-с!– говорил, подходя к нему, высокий жилистый человек, лысый, с седой бородой, в одном нижнем белье и босой.– Это я-с! Суфлер-с.
– Боже мой… - выговорил комик, проводя ладонью по лбу и тяжело дыша.– Это ты, Никитушка? За… зачем ты здесь?
– Я здесь ночую-с в литерной ложе. Больше негде ночевать… Только вы не говорите Алексею Фомичу-с.
– Ты, Никитушка… - бормотал обессилевший Калхас, протягивая к нему дрожащую руку.– Боже мой, боже мой!.. Вызывали шестнадцать раз, поднесли три венка и много вещей… все в восторге были, но ни один не разбудил пьяного старика и не свез его домой. Я старик, Никитушка. Мне 58 лет. Болен! Томится слабый дух мой.
Калхас потянулся к суфлеру и, весь дрожа, припал к его руке.
– Не уходи, Никитушка… - бормотал он, как в бреду.– Стар, немощен, помирать надо… Страшно!
– Вам, Василий Васильич, домой пора-с!– сказал нежно Никитушка.
– Не пойду. Нет у меня дома! Нет, нет!
– Господи Иисусе! Уж и забыли, где живете?
– Не хочу туда, не хочу… - бормотал комик в каком-то исступлении.– Там я один… никого у меня нет, Никитушка, ни родных, ни старухи, ни деток… Один,
Дрожь от комика сообщилась и Никитушке… Пьяный, возбужденный старик трепал его руку, судорожно сжимал ее и пачкал смесью грима со слезами. Никитушка ежился от холода и пожимал плечами.
– Страшно мне одному… - бормотал Калхас.– Некому меня приласкать, утешить, пьяного в постель положить. Чей я? Кому я нужен? Кто меня любит? Никто меня не любит, Никитушка!
– Публика вас любит, Василий Васильич!
– Публика ушла и спит… Нет, никому я не нужен, никто меня не любит… Ни жены у меня, ни детей.
– Эва, о чем горюете!
– Ведь я человек, живой… Я дворянин, Никитушка, хорошего рода… Пока в эту яму не попал, на военной служил, в артиллерии. Молодец какой был, красавец, горячий, смелый… Потом актер какой я был, боже мой, боже мой! И куда все это девалось, где оно, то время?
Держась за руку суфлера, комик приподнялся и замигал глазами так, как будто из потемок попал в сильно освещенную комнату. По щекам его, оставляя полосатые следы на гриме, текли крупные слезы…
– Время какое было!– продолжал он бредить.– Поглядел нынче на эту яму и все вспомнил… все! Яма-то эта съела у меня 35 лет жизни, и какой жизни, Никитушка! Гляжу на нее сейчас и вижу все до последней черточки, как твое лицо!.. Помню, когда был молодым актером, когда только что начинал в самый пыл входить, полюбила меня одна за мою игру… Изящна, стройна, как тополь, молода, невинна, умна, пламенна, как летняя заря! Я верил, что не будь на небе солнца, то на земле было бы все-таки светло, так как перед красотой ее не могла бы устоять никакая ночь!
Калхас говорил с жаром, потрясая головой и рукой… Перед ним в одном нижнем белье стоял босой Никитушка и слушал. Обоих окутывали потемки, слабо разгоняемые бессильной свечкой. Это была странная, необычайная сцена, подобной которой не знал ни один театр в свете, и зрителем была только бездушная, черная яма…
– Она меня любила, - продолжал Калхас, задыхаясь.– И что же? Помню, стою я перед нею, как сейчас перед тобой… Прекрасна была в этот раз, как никогда, глядела на меня так, что не забыть мне этих глаз в самой могиле! Ласка, бархат, блеск молодости, глубина! Упоенный, счастливый, падаю перед ней на колени, прошу счастья…
Комик перевел дух и упавшим голосом продолжал:
– А она говорит: оставьте сцену! Понимаешь? Она могла любить актера, но быть его женою - никогда! Помню, в тот день играл я… Роль была подлая, шутовская… Я играл, а у самого в душе кошки и змеи… Сцены не бросил, нет, но тогда уже глаза открылись!.. Понял я, что я раб, игрушка чужой праздности, что никакого святого искусства нет, что все бред и обман. Понял я публику! С тех пор не верил я ни аплодисментам, ни венкам, ни восторгам! Да, брат! Он аплодирует мне, покупает за целковый мою фотографию, но, тем не менее, я чужд для него, я для него грязь, почти кокотка! Он тщеславия ради ищет знакомства со мной, но не унизит себя до того, чтоб отдать мне в жены свою сестру, дочь! Не верю я ему, ненавижу, и он мне чужд!