Чехов. Том десятый 1896-1903
Шрифт:
– Это ничего, милая. Божья воля. Копаешься, парень!
– сказал он, обернувшись к спутнику.
– Ты бы поживей.
– Твоей дуги нету, - сказал парень.
– Не видать.
– Прямой ты Вавила.
Старик поднял уголек, раздул - осветились только его глаза и нос, потом, когда отыскали дугу, подошел с огнем к Липе и взглянул на нее; и взгляд его выражал сострадание и нежность.
– Ты мать, - сказал он.
– Всякой матери свое дите жалко.
И при этом вздохнул и покачал головой. Вавила бросил что-то на огонь, притоптал - и тотчас же стало очень темно; видение исчезло, и по-прежнему
Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.
– Вы святые?
– спросила Липа у старика.
– Нет. Мы из Фирсанова.
– Ты давеча взглянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые.
– Тебе далече ли?
– В Уклеево.
– Садись, подвезем до Кузьменок. Тебе там прямо, нам влево.
Вавила сел на подводу с бочкой, старик и Липа сели на другую. Поехали шагом, Вавила впереди.
– Мой сыночек весь день мучился, - сказала Липа.
– Глядит своими глазочками и молчит, и хочет сказать и не может. Господи батюшка, царица небесная! Я с горя так все и падала на пол. Стою и упаду возле кровати. И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?
– А кто ж его знает!
– ответил старик.
Проехали с полчаса молча.
– Всего знать нельзя, зачем да как, - сказал старик.
– Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способно; так и человеку положено знать не все, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает.
– Мне, дедушка, идти пешком легче. А теперь сердце трясется.
– Ничего. Сиди.
Старик зевнул и перекрестил рот.
– Ничего… - повторил он.
– Твое горе с полгоря. Жизнь долгая - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия!
– сказал он и поглядел в обе стороны.
– Я во всей России был и все в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, - если помер, то царство ему небесное, - глядит на меня жалостно, слезы текут. «Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные…» А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия!
– сказал он и опять посмотрел в стороны и оглянулся.
– Дедушка, - спросила Липа, - когда человек помрет, то сколько дней его душа потом по земле ходит?
– А кто ж его знает! Вот спросим Вавилу - он в школу ходил. Теперь всему учат. Вавила!
– позвал старик.
– А!
–
Вавила остановил лошадь и тогда уж ответил:
– Девять ден. Мой дядя Кирилла помер, так его душа в избе нашей жила потом тринадцать ден.
– Почему ты знаешь?
– Тринадцать ден в печке стучало.
– Ну, ладно. Трогай, - сказал старик, и видно было, что ничему этому он не верил.
Около Кузьменок подводы свернули на шоссе, а Липа пошла дальше. Уже светало. Когда она спускалась в овраг, то уклеевские избы и церковь прятались в тумане. Было холодно, и казалось ей, что кричит все та же кукушка.
Когда Липа вернулась домой, то скотины еще не выгоняли; все спали. Она сидела на крыльце и ждала. Первый вышел старик; он сразу, с первого взгляда понял, что произошло, и долго не мог выговорить ни слова и только чмокал губами.
– Эх, Липа, - проговорил он, - не уберегла ты внучка…
Разбудили Варвару. Она всплеснула руками и зарыдала и тотчас же стала убирать ребенка.
– И мальчик-то был хорошенечкий… - приговаривала она.
– Ох-тех-те… Один был мальчик, и того не уберегла, глупенькая…
Служили панихиду утром и вечером. На другой день хоронили, и после похорон гости и духовенство ели много и с такою жадностью, как будто давно не ели. Липа прислуживала за столом, и батюшка, подняв вилку, на которой был соленый рыжик, сказал ей:
– Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное.
И только когда все разошлись, Липа поняла, как следует, что Никифора уже нет и не будет, поняла и зарыдала. И она не знала, в какую комнату идти ей, чтобы рыдать, так как чувствовала, что в этом доме после смерти мальчика ей уже нет места, что она тут ни при чем, лишняя; и другие это тоже чувствовали.
– Ну, что голосишь там?
– крикнула вдруг Аксинья, показываясь в дверях; по случаю похорон она была одета во все новое и напудрилась.
– Замолчи!
Липа хотела перестать, но не могла, и зарыдала еще громче.
– Слышишь?
– крикнула Аксинья и в сильном гневе топнула ногой.
– Кому говорю? Пошла вон со двора, и чтоб ноги твоей тут не было, каторжанка! Вон!
– Ну, ну, ну!..
– засуетился старик.
– Аксюта, угомонись, матушка… Плачет, понятное дело… дите померло…
– Понятное дело… - передразнила его Аксинья.
– Пускай переночует, а завтра чтобы и духу ее тут не было! Понятное дело!..
– передразнила она еще раз и, засмеявшись, направилась в лавку.
На другой день рано утром Липа ушла в Торгуево к матери.
IX
В настоящее время крыша на лавке и дверь выкрашены и блестят как новые, на окнах по-прежнему цветет веселенькая герань, и то, что происходило три года назад в доме и во дворе Цыбукина, уже почти забыто.
Хозяином считается, как и тогда, старик Григорий Петрович, на самом же деле все перешло в руки Аксиньи; она и продает, и покупает, и без ее согласия ничего нельзя сделать. Кирпичный завод работает хорошо; оттого, что требуют кирпич на железную дорогу, цена его дошла до двадцати четырех рублей за тысячу; бабы и девки возят на станцию кирпич и нагружают вагоны и получают за это по четвертаку в день.