Чекисты рассказывают...
Шрифт:
— Откуда ты, вояка?
— Из окружения, батя. Думал, что уже конец. А выполз. На брюхе, да выполз.
Фомич усмехнулся:
— Нет, сынок, это не то. Не туда выполз... Если бы к своим — другое дело. А ты от немцев — к немцам. Ладно, давай устраивайся. В тесноте, да не в обиде... Найдем для тебя и здесь подходящее дело. Фронт, он везде фронт...
Поначалу парень не понял, о каком фронте Фомич речь ведет. А потом сообразил что к чему. В общем, судьбе было угодно перебросить Костю с одной линии фронта на другую — в глубокое подполье. С месяц Фомич проверял парня, пока решился наконец
Под Новый год, в тот день, когда подпольщики должны были подорвать немецкий склад, Костю схватили гестаповцы. Выдал его провокатор. Парня долго и тяжко пытали, и он в конце концов не выдержал — предал всю тройку. В награду гестаповцы переправили его в другой город, километров за двести, поближе к линии фронта, передав с рук на руки тамошним гестаповцам. Выправили ему и новые документы. В гестапо, между прочим, откуда-то узнали подробности Костиной биографии, именно те, которые он тщательно скрывал. И сами решили, что отныне носить ему фамилию матери. Гестаповец, вручая документы, так и сказал: «Вы должны гордиться, молодой человек, фамилией вашей матушки. Близок час, когда вас примут в свои объятья дядюшка и тетушка». Костя пришел в ужас: откуда они все это знают?
Встреча с дядей и тетей отпала на срок весьма неопределенный. Могучий вал наступающих советских войск докатился до прифронтового городка.
Костя снова вступил в ряды Советской Армии и прошел славный путь до Берлина, заслужив два боевых ордена и звание лейтенанта. После демобилизации он предусмотрительно не вернулся в родные края, решив поселиться в сибирском городе, где жил его фронтовой друг.
Так началась новая жизнь. Поступил на большой машиностроительный завод. Стал учиться в вечернем вузе. Получил диплом инженера, пригласили в научно-исследовательский институт. Женился на сотруднице этого же института, работали в одной лаборатории. В науке весьма и весьма преуспевал — в нем открылся дар исследователя. Сравнительно быстро защитил кандидатскую диссертацию, а звание доктора присвоили без защиты.
Жил он легко, весело, — для, всего находилось время: и гостей принять, и в ресторане с друзьями посидеть, и, пользуясь доверием супруги, за женщинами поухаживать.
«Афинская ночь»
Год назад профессора послали в заграничную научную командировку. Он хорошо владел немецким и несколько хуже английским. В столице небольшого западноевропейского государства Константин Петрович знакомился с работами коллег. Все протекало наилучшим образом. В отличном настроении профессор готовился к отъезду, когда грянул гром...
Ему во всех деталях запомнился июльский день, и бульвар с многолетними липами в цвету, и слитный шум города, и зеленая скамейка на бульваре — он присел отдохнуть, собраться с мыслями перед последней встречей с коллегами. К нему подошел немолодой человек и на русском языке, несколько жеманно, приветствовал его:
— Привет тебе, желанный друг, под сенью города большого.
— Простите, с кем имею честь?
— Не узнаете? Впрочем, понятно... Прошло, кажется, более двадцати лет... Но у меня память
Сердце куда-то провалилось, в глазах пошли черные круги. На несколько минут он потерял дар речи. В памяти отчетливо всплыла та страшная ночь в гестапо, о которой не ведает никто, даже жена. Сквозь туман времени встало перед ним это лицо. «Рубец на шее»... Теперь он вспомнил смуглого сухощавого хлыща с усиками. Как и тогда, он нагло, с издевкой, в упор смотрел на него из-под косматых бровей. Это при нем появился рубец на шее — хлыщ служил переводчиком в гестапо. Немцы звали его Серж.
— Вот видите, снова встретились. Судьбе угодно было! Рад за вас, дорогуша. Вы тогда в общем-то отделались легкими ушибами... Кажется, стали большим ученым. Я о вас в здешней газете читал. И фотографию вашу видел.
— А вы? Вы что здесь делаете?
— Пока живу — надеюсь! Надеюсь на лучшие времена. Коммерция. Комбинирую. Желание — это отец мысли. Есть желание — хорошо, легко жить, появляются и кое-какие мыслишки на сей счет... Может, заглянем в ресторан, отметим встречу соотечественников? Честно говоря, порой охватывает этакая неуемная грусть... Родина, дом, русская зима... Не перечеркнешь. Ну так как?
— Простите, я занят... И потом, как бы вам поделикатнее сказать... стоит ли?
— Вы не обижайте земляка. Не брезгуйте. И так приятно встретить русского. Иногда хочется вернуться... Но не знаю, как примут? Страшновато... — и Серж весь сразу как-то сник.
Профессор удивленно посмотрел на собеседника.
— Прошу прощения, как говорится, рога трубят... — поднялся с места и, не подавая руки, раскланялся, перехватив колючий взгляд хлыща.
Поздно вечером, вернувшись в гостиницу, профессор по обыкновению спустился в ресторан поужинать. Он только вошел в зал, как тут же был перехвачен Сержем.
— Прошу к нашему столу... Не обижайте... Я обещал одной даме познакомить ее с русским гостем. Она, между прочим, тоже говорит по-русски. Вы не представляете, как тоскливо и горько на чужбине. И как мы рады встрече с каждым человеком из отчего дома... Забудьте и простите нам былое... За нашим столом ваш коллега. Вы уже встречались с ним тут... Ну будьте же русским человеком с русской доброй душой... Прошу вас...
За столом в обществе молодой красивой женщины действительно оказался его коллега — один из ученых, с которым профессора познакомили в здешнем научном институте и который вел исследования примерно в том же направлении, что и он сам. Ученый этот, его звали Карлом, запомнился профессору еще и потому, что в отличие от своих друзей он почти свободно, с небольшим акцентом, говорил по-русски.
Коллега представил даму:
— Дженни... Женя... А мир тесен... Серж говорил, что вы, кажется, когда-то встречались.
Профессор нахмурился и зло буркнул: «К сожалению, да».
Беседа явно не клеилась. Напряженную обстановку разрядила Дженни. Она задорно посмотрела на профессора, сидевшего рядом с ней, ласково взяла его под руку и сказала:
— Какой вы, однако, колючий.
Все трое весело рассмеялись. Профессор улыбнулся.
— Ну что ж, давайте ужинать...