Чекисты
Шрифт:
На улице — барабан дождя, блестящие мостовые, тусклые звонки проходящих трамваев, потемневшие от дождя дома. Небом осенью не любуются — оно такое мрачное и набухшее, как намокнувшая серая вата.
В институте пусто и холодно. Славные веселые парни на фронте. Остались немногие — пусть доучиваются, да поскорей! Стены голые, скучные — не зовут на собрания, кружки, секции, лишь на втором этаже кричат плакаты с вестями с фронта — здесь всегда толпятся студенты, преподаватели, служащие. Неприятная тишина мерно режется ударами
1 8 о к т я б р я. Я пока называюсь студенткой 5-го курса, но, такого короткого, что даже весело делается — учебный год всего в два месяца. Нас хотят выпустить к 1 декабря, закончив наше образование обыкновенными экзаменами. Кроме своих академических занятий, посещаю курсы радистов для Красной Армии. Так что кем я буду в результате всего, узнаю не ранее конца декабря. Вроде повзрослела, но дух имею веселый и обидно молодой.
1 1 д е к а б р я. Умер дед. Трагизм этого события сглажен военной обстановкой. Похоронили его на Богословском кладбище. Я рыла могилу, помогали соседи. Но больше о печальном ни слова!
Музыкой я сейчас не сыта, приходится довольствоваться сигналами «тревоги» и «отбоя». Последний более приятен для слуха. Нехорошо, что желудок начинает править духом. Зато в чтении себе не отказываю. Здесь уж я не ставлю себе голодных норм...
1942 год.
2 0 а п р е л я. Мама пережила все стадии блокадной ленинградской жизни — страшно исхудала, истощала, лицо опухло, ноги распухли, настроение падало.
Работала вначале просто ординатором в госпитале — сейчас она начальник отделения... У меня «ленинградские» стадии появились несколько позже — теперь опухают ноги — авитаминоз, но я научилась от своей чудесной мамаши плевать на это с самым беспечным видом. Институт я окончила (ценой легкой голодовочки) по специальности проводной связи (дальняя связь, телефония, бильд-телеграфия), получила путевку в наркомат в Горький, но уехать — не уехала, хотя имела в зубах эвакосправку и сидела на узлах. Работой обеспечиться некоторое время не смогла и пошла работать санитаркой в госпиталь.
...Живу в закопченной кухне и отопляюсь мебелью. На лестнице нашей все поумерли или поуехали. З. П., с которой я жила, умерла. Дивная женщина — убили ее 125 граммов хлеба.
Решила идти в военную школу.
К о н е ц а п р е л я. Учу людей и сама учусь... Встретилась с человеком, не говорящим по-русски, но прекрасно владеющим немецким, чуть похуже — английским и совсем плохо — французским. На удивление себе самой смогла с ним болтать (конечно, не произносить выспренних спичей) на трех языках. Английский я знаю в пределах технических текстов и, кроме того, самосильно кое-что читала... Как голодная, набросилась сразу на три языка.
И ю н ь. Я теперь доброволец Красной Армии и изучаю радиодело. Мама работает кошмарно много, и мне приходится
2 9 и ю н я. Спешу обрадовать себя и заодно утешить: идем в гору жизни, бодро и весело, обретаем самих себя, обретаем до такой степени, что любуемся белыми ленинградскими ночами, гранитом, Невой, Крестовским островом, отороченным свежей зеленью и... безлюдной тишью. Мамка — совсем молодцом — свежеет, хорошеет, веселеет.
Пока что застряла в инструкторском виде — учу тому, чему сама научена. Хоть это дело и благородное — делать из людей людей и радостно наблюдать, как всходит то, что сеешь, а все же не по моей натуре. Меня тянет на горячее, на фронт, и я уже собираюсь полечь костьми, а добиться осуществления своих мечтаний. Работаю довольно ощутительно и одновременно не отказываю себе в удовольствии почитать хорошие вещи вроде Олдингтона, Маяковского, Мериме и других почтенных классиков, полуклассиков и просто не классиков... — в долгу у жизни оставаться не намерена.
Легко мне переносить тяготы житейского и духовного порядка еще и по той причине, что под рукой у меня кроме мамы есть подруга. Мы вместе работали в совхозе, на окопах, вместе зубы клали на полку, вместе догрызали этими зубами последние экзамены, одним словом, падали и духом и брюхом (в смысле подведения последнего). Вместе инструкторами сейчас... С Ленкой делюсь абсолютно всем, причем просто, непосредственно, от сердца, от души и вообще от всего нутра.
1 3 и ю л я. Пока я не уйду на оперативную самостоятельную работу — я позорный должник Родины, и каждый угасший в моем жизнетечении день будет утяжелять мой долг и угрызать напоминание о нем.
1 4 и ю л я. Как мне не хватает деятельного настоящего при жгучем и неотвратимом стремлении к нему.
2 0 с е н т я б р я. Ого! Меня уже называют Сильвией Семеновной! Не нравится мне это, но говорят, что так надо для пользы дела.
2 3 с е н т я б р я. Не научиться бы курить. А то все балуюсь, балуюсь. Привыкну, тогда пиши пропало.
2 8 с е н т я б р я. Многоглазое небо сегодня чисто и не замутнено тучами. Такая ночь, не запятнанная туманами, не издерганная дождливыми порывами ветра, как самый задушевный друг вызывает на откровенность хотя бы просто с собою. Дружба, завязанная под звездами, будет навсегда освящена их нежным светом...
Первое, что вспыхивает перед глазами, — Эльбрус. Ты всегда напоминал мне об Эльбрусе — в разговорах, письмах и просто на фотографической карточке. Славное было время, славное местечко, славный Кавказ. Но ты-то где сейчас? Никто не знает о тебе ничего, и что всего печальней — не знаю я.
8 о к т я б р я. Лес уже шумит по-осеннему. Желто-красная листва придает лесу вид опаленного зноем. Это время особенно прекрасно... Но сейчас война. Она свое берет. Все в сознании подавляется одной мыслью — фронт, кровь, ненависть!