Человеческая комедия

де Бальзак Оноре

– Хотите пари, что он из благородных?
– воскликнул Букар.

– Бьюсь об заклад, что привратник, - заявил Годешаль.
– Одни только отставные привратники самой природой предназначены носить такие потрепанные, засаленные шинели с разодранными полами. Видели, какие у этого старика стоптанные, дырявые сапоги? А галстук? Галстук у него вместо рубашки. Да он наверняка под мостами ночует.

– Можно быть дворянином и отворять двери жильцам, - воскликнул Дерош.
– Случается ведь!

– Нет, - возразил Букар среди

дружного смеха, - бьюсь об заклад, что в тысяча семьсот восемьдесят девятом году он был пивоваром, а при республике - полковником.

– Что ж, если он когда-нибудь был военным, я проиграл пари и поведу вас всех на какое-нибудь представление.

– Ладно, - ответил Букар.

– Сударь, сударь, сударь!
– закричал юный Симонен, распахивая окошко.

– Что ты там опять затеял, Симонен?
– спросил Букар.

– Я позвал его, чтобы спросить, полковник он или привратник. Пускай сам скажет.

Писцы так и покатились со смеху. Тем временем старик уже поднимался по лестнице.

– А что мы ему скажем?
– воскликнул Годешаль.

– Предоставьте это мне!
– заявил Букар.

Несчастный старик робко вошел в комнату, не поднимая головы, чтобы при виде еды не выдать себя голодным блеском глаз.

– Сударь, - обратился к нему Букар, - не сообщите ли вы вашу фамилию на тот случай, если патрон пожелает узнать…

– Шабер.

– Шабер? Уж не тот ли полковник, что был убит при Эйлау?
– осведомился Гюре, которому тоже не терпелось сострить.

– Он самый, сударь, - ответил старик с величавой простотой.

И он вышел из конторы.

– Выиграл!

– Ну и умора!

– Уфф!

– О!

– А!

– Бум!

– Ай да старик!

– Тру-ля-ля!

– Вот так штука!

– Господин Дерош, вы на даровщинку пойдете в театр, - обратился Гюре к четвертому писцу, награждая его толчком, который свалил бы и носорога.

Засим последовала буря восклицаний, криков, смеха, для изображения коих пришлось бы исчерпать весь запас звукоподражаний.

– А в какой театр мы пойдем?

– В оперу, - объявил письмоводитель.

– Прежде всего, - сказал Годешаль, - театр вовсе не был оговорен. При желании я могу сводить вас поглядеть на мадам Сак’и[322].

– Мадам Сак’и - не представление!

– А что такое представление вообще?
– продолжал Годешаль.
– Давайте выясним сначала фактическую сторону дела. На что я держал пари, господа? На представление! А что такое представление? То, что представляется взору…

– Но, исходя из этого, вы, чего доброго, покажете нам в качестве представления воду, бегущую под Новым мостом, - перебил его Симонен.

– …то, что представляется взору за деньги, - закончил Годешаль.

– Но за деньги можно видеть тысячу вещей, которые отнюдь не являются представлением. Определение грешит неточностью, - вставил Дерош.

– Да выслушайте вы меня наконец!

–

Вы запутались, дружище, - сказал Букар.

– Курциус - представление или нет?
– спросил Годешаль.

– Нет, - возразил письмоводитель, - это кабинет восковых фигур.

– Ставлю сто франков против одного су, - продолжал Годешаль, - что кабинет Курциуса есть собрание предметов, которые можно именовать представлением. Он содержит нечто, что можно обозреть за различную плату, в зависимости от занимаемого места.

– Вот уж чепуха!
– воскликнул Симонен.

– Берегись, как бы я не влепил тебе затрещину, слышишь!
– пригрозил Годешаль.

Писцы пожали плечами.

– Впрочем, вовсе еще не доказано, что эта старая обезьяна над нами не подшутила, - промолвил Годешаль под взрывы дружного хохота, заглушившего его рассуждения.
– На самом деле полковник Шабер давно умер, супруга его вышла вторично замуж за графа Ферро, члена государственного совета. Госпожа Ферро - одна из наших клиенток.

– Прения сторон переносятся на завтра, - заявил Букар.
– За работу, господа! Хватит бездельничать! Заканчивайте побыстрей прошение, оно должно быть подано до заседания Четвертой палаты. Дело будет разбираться сегодня. Итак, по коням!

– Если это полковник шабер, почему же он не дал хорошего пинка негоднику Симонену, когда тот разыгрывал перед ним глухого?
– спросил Дерош, полагая, очевидно, что это аргумент более веский, нежели речь Годешаля.

– Поскольку дело не выяснено, - заявил Букар, - условимся пойти во Французский театр, во второй ярус, смотреть Тальм’а в роли Нерона[324]. Симонен будет сидеть в партере.

Сказав это, письмоводитель направился к своему бюро, остальные последовали его примеру.

– …изданного в июне тысяча восемьсот четырнадцатого года (последние слова полностью), - произнес Годешаль.
– Готово?

– Готово!
– откликнулись оба переписчика и писец; перья их заскрипели по гербовой бумаге, и комната наполнилась шумом и шорохом, как будто сотня майских жуков, посаженных школьником в бумажный фунтик, разом зацарапалась об его стенки.

– И мы надеемся, что господа судьи… - продолжал импровизатор.
– Стойте-ка! Давайте я перечту фразу. Я сам уж теперь ничего не понимаю.

– Сорок шесть… (Что ж! Бывает! Бывает!) и три, итого сорок девять, - пробормотал Букар.

– И мы надеемся, - продолжал Годешаль, перечитав написанное, - что господа судьи окажутся достойными августейшего творца ордонанса и оценят по достоинству нелепые притязания со стороны администрации капитула ордена Почетного легиона, дав закону широкое толкование, предложенное нами здесь.

– Не угодно ли вам, господин Годешаль, стаканчик воды?
– спросил юный писец.

– Вечно этот Симонен!
– воскликнул Букар.
– А ну-ка, живо! Бери этот пакет и несись на своих на двоих в Дом инвалидов.