Человеческая комедия

де Бальзак Оноре

– Что вы хотите сказать, дядюшка? Пусть меня повесят, если я понимаю хоть слово.

– Пойдемте, - сказал Гранде.

Скряга защелкнул нож, допил вино и отворил дверь.

– Кузен, будьте мужественны!

Особая выразительность восклицания девушки оледенила Шарля, он в смертельной тревоге последовал за грозным родственником. Евгения, мать и Нанета перешли в кухню, побуждаемые непреодолимым влечением последить за двумя действующими лицами той сцены, которая должна была развернуться в сыром садике, где дядя сначала молча прохаживался с племянником.

Гранде не пугала необходимость

сообщить Шарлю о смерти отца, но он испытывал нечто вроде сострадания, зная, что тот остался без гроша, и скряга подыскивал выражения, чтобы смягчить эту жестокую правду. “Вы потеряли отца” - этим ничего не было бы сказано. Отцы по закону природы умирают раньше детей. Но сказать: “Вы потеряли все свое состояние” - в этих словах соединились все земные несчастья. И старик в третий раз молча прошелся по средней аллее; песок хрустел под его ногами. В великих событиях жизни душа крепкими узами связывается с теми местами, где на нас обрушивается горе или изливается радость. Так и Шарль с особым вниманием всматривался в кусты букса, в поблеклые, опадавшие листья, в неровности стен, в причудливые выгибы фруктовых деревьев - живописные подробности, которым было суждено навек врезаться в его память, сочетаться с этим страшным мгновением путем особой мнемотехники, свойственной страданиям.

– Какая теплынь! Прекрасная погода!
– сказал Гранде, глубоко вдыхая воздух.

– Да, дядюшка, но зачем…

– Так вот, мой милый, - продолжал дядя, - я должен сообщить тебе плохие вести. Отец твой очень болен…

– Зачем же я здесь?
– воскликнул Шарль.
– Нанета, - закричал он, - почтовых лошадей! Ведь я найду здесь коляску?
– прибавил он, оборачиваясь к дяде, стоявшему неподвижно.

– Лошади и коляска бесполезны, - отвечал Гранде, глядя на Шарля, который стоял молча, с остановившимися глазами.
– Да, бедный мальчик, ты догадываешься. Он умер. Но это еще ничего. Дело серьезнее, - он застрелился…

– Отец?

– Да. Но и это ничего. Газеты толкуют об этом, как будто они имеют на то право. На вот, прочти.

Гранде, взявший газету у Крюшо, развернул роковую статью перед глазами Шарля. В эту минуту бедный молодой человек, еще ребенок, еще в том возрасте, когда чувства проявляются непосредственно, залился слезами.

“Ну, обошлось!
– подумал Гранде.
– Глаза его меня пугали. Он плачет - он спасен”.

– Это еще ничего, мой бедный мальчик, - сказал Гранде, не зная, слушает ли его Шарль, - это ничего, ты утешишься, но…

– Никогда! Никогда! Отец! Отец!

– Он тебя разорил, ты остался ни с чем.

– Что мне до этого! Где мой отец… Отец!

Плач и рыдания звучали в этих стенах с ужасающей силой и отдавались эхом. Три женщины, охваченные жалостью, плакали: слезы так же заразительны, как и смех. Шарль, не слушая дяди, выбежал во двор, разыскал лестницу, поднялся в свою комнату и упал поперек кровати, зарывшись лицом в одеяла, чтобы поплакать вволю подальше от родных.

– Надо дать вылиться первому ливню, - сказал Гранде, возвращаясь в зал, где Евгения с матерью быстро заняли свои места и, вытерев глаза, работали дрожащими руками.
– Но этот молодчик никуда не годится: он больше занят покойниками, чем деньгами.

Евгения

вздрогнула, услышав, что отец так говорит о самом святом страдании. С этой минуты она стала судить своего отца. Рыдания Шарля, хотя и приглушенные, раздавались в этом гулком доме, и глухие стоны, которые, казалось, шли из-под земли, постепенно ослабевая, стихли только к вечеру.

– Бедный юноша!
– сказала г-жа Гранде.

Роковое восклицание! Старик Гранде посмотрел на жену, на Евгению, на сахарницу; он вспомнил необыкновенный завтрак, приготовленный для несчастного родственника, и стал посреди зала.

– Вот что! Надеюсь, - сказал он с обычным своим спокойствием, - вы прекратите это мотовство, госпожа Гранде. Я не на то даю вам деньги, чтобы пичкать сахаром этого щеголя.

– Маменька здесь ни при чем, - сказала Евгения, - это все я…

– Уж не по случаю ли совершеннолетия, - прервал дочь Гранде, - ты собралась мне перечить? Подумай, Евгения…

– Папенька, разве можно, чтобы сын вашего брата, приехав к вам, нуждался в…

– Та-та-та-та!
– ответил бочар четырьмя тонами хроматической гаммы.
– То сын брата, то племянник! Этот Шарль для нас ничто, у него ни гроша, отец его банкрот, и когда этот франт наплачется досыта, он отсюда уберется вон: не желаю, чтоб он мне дом мутил.

– Папенька, а что такое банкрот?
– спросила Евгения.

– Оказаться банкротом, - отвечал отец, - это значит совершить самое позорное из всех деяний, какие могут опозорить человека.

– Это, должно быть, большой грех, - сказала г-жа Гранде, - и брат ваш, пожалуй, будет осужден на вечные муки.

– Ну, завела канитель!
– сказал старик, пожимая плечами.
– Банкротство, Евгения, - продолжал он, - это кража, которой закон, к сожалению, мирволит. Люди доверили свое имущество Гильому Гранде, полагаясь на его доброе имя и честность, а он, взявши все, разорил их, и теперь они слезы кулаками утирают. Разбойник с большой дороги - и тот лучше несостоятельного должника: грабитель на вас нападает, вы можете защищаться, он хоть рискует головой, а этот… Короче говоря, Шарль опозорен.

Эти слова отозвались в сердце бедной девушки и пали на него всей своей тяжестью. Чистая душой, как чист и нежен цветок, родившийся в лесной глуши, она не знала ни правил света, ни его обманчивых рассуждений, ни его софизмов; она доверчиво приняла жестокое объяснение, какое дал ей отец относительно банкротства, намеренно умолчав о разнице между банкротством неумышленным и злостным.

– Значит, вы, папенька, не могли отвратить эту беду?

– Брат со мной не посоветовался. К тому же у него долгов на четыре миллиона.

– А что такое миллион, папенька? Сколько это денег?
– спросила Евгения с простодушием ребенка, который уверен, что немедленно получит желаемое.

– Миллион?
– сказал Гранде.
– Да это миллион монет по двадцать су.
– Нужно пять монет по двадцать су, чтобы получить пять франков, а двести тысяч таких монет составят миллион.

– Боже мой, боже мой!
– воскликнула Евгения.
– Как же это у дяденьки могло быть у одного целых четыре миллиона? Есть ли еще кто-нибудь во Франции, у кого может быть столько миллионов?