Человечина
Шрифт:
Янга втащила на холм своего благоверного с помощью услужливых тапиров, иначе, как ей свойственно было говаривать: "дух вон и лапки кверху" с ней приключились бы. Слава Роалю, создавшему тапиров.
На холме Суда собрались, собственно, те же, кто был на приеме в Доме Вод и многие деревенские. Последние, прознав, что Цуна разрешилась от бремени, решили, что вот-вот народиться новый прекрасный мир и смысла вылеживать в тени хижин больше нет, иначе можно пропустить все самое интересное, да и пуганы здорово растащили хозяйства, да и от хани многих уже просто рвало. Ожидания образумившейся деревенщины
Итак, на самой верхушке холма установили тележку с бочкой в которой плескался отдохнувший и приободрившийся Пачу. Колеса тележки подперли камнями, чтобы она в самый разгар действа вдруг не поехала вниз. Рядом с тележкой стала Янга, Фуема, Татай и другие уважаемые духи нынешней вселенной. Вокруг них на шестах, установленных полукругом, развесили в авоськах, сплетенных из лиан, остроухих долгоносиков. Вторым полукругом разместилась почтеннейшая публика. Дождались когда солнце встало прямо над холмом и Янга пошуровала в бочке палкой. Из нее показалась блестящая усатая морда Пачу. Янга нахлобучила ему на голову парик. Пачу строго оглядел собрание и трижды хлопнул плавниками. Все закричали:
— Спой, птичка, спой не стыдись!
Суд начался с арии нестыдливого Пачу: Меня судили тоже В года мои младые. Приговорили, рожи, К усекновенью выи. Но я — парнишка скользкий. Со плахи соскользнул. И в юшке предыдущих жертв Как будто утонул. Меня багром искали. И шарили сачком. А я такой весь сальный — Протиснулся бочком. Пока палач мой раком Над юшкою стоял, Я двинул его в сраку, И в юшке тот пропал. Судьи оценили Дар мой ловкача, И жить мне разрешили Без справки от врача. И вот я воздух порчу И заедаю век. А меня не корчит Не в завтрак, не в обед! Так что не страшитесь Моего суда. Лучше шевелитесь, Как я в ваши года!
— А за что дед Пачу был под судом в молодые годы? — спросил один бородавочник другого.
— Море выпил — Луной Закусил. — ответил бородавочник соплеменнику.
— Ах, вот почему Луна теперь одна! А я думал…
— Только это — великая тайна!
— Конечно, конечно…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
Под каждого из долгоносиков проворные тапиры поставили по керосинке и по команде Пачу зажгли эти немудреные приборы для установления истины. Солнце здорово припекало. Публика клевала носами, а Пачу свирепел, чего и добивалась Янга. Всем с девства известно, что миролюбивый судья — не совсем судья.
Когда долгоносики основательно поджарились и стали оглашать окрестности непотребными воплями, а лианы, из которых были сплетены авоськи начали трескаться, грозя уронить остроухих, Пачу, потирая испекшийся на солнце глянцевито-черный лоб, начал свою речь:
— Будет ли завтра каждому члену племени в достатке кукурузы, фасоли, козьего молока и соуса пузцо на каждый день — я не знаю. Спросим Фуему.
— Скажи, Фуема? — попросили все
— Уколет меня Янга иглой кактуса — скажу.
— Уколи его, Янга.
— С превеликим удовольствием! — вскричала Янга и всадила хорошую иглу Фуеме прямо в глаз. Глаз не вытек, а стал в четыре раза больше.
— Вижу, вижу, вижу… — загудел Фуема утробно.
— Что видишь? Что видишь?
— Великого Кукурузо вижу, как вас только что…
— Что он говорит? Что он говорит?
— У него живот болит…
— Слава Роалю! Слава Роалю! Слава Роалю!
— Будет ли каждому члену племени в достатке на праздник пива, хани и деревянной чушки с удобным дуплом, либо без оного — я не знаю. Спросим Фуему! — продолжил свою речь Печа — судья.
— Спросим Фуему! Спросим Фуему! Спросим Фуему!
— Скажи нам, Фуема…
— Скажу, если Янга еще раз уколет меня иглой кактуса.
— Уже колю! — вскричала Янга и всадила хорошую иглу Фуеме в затылок.
— О, я вижу Великую Мать-Хань! — запищал Фуема как котенок.
— Чем она занята? Чем она занята? — заинтересовались все разом.
— Она завязывает себе глаза и затыкает уши!
— Слава Роалю тысяча раз!
— Будет ли каждому члену племени видение его судьбы в другом мире — я не знаю. Будет ли каждому члену племени судьба в другом мире я не знаю. Будет ли рожден… — в этом месте речь судьи прервал треск рвущихся авосек — из них посыпались долгоносики. Только Наяп все еще прожаривался в своей. Все бросились ловить несчастных недожарков.
— Да говори ж ты наконец, Фуема, будет или нет? — кричали на бегу ловцы недожарков.
— Пусть Янга… — начал было Фуема.
— Уже колю! — вопила вне себя от непонятной радости Янга, коля Фуему в обширную ягодицу.
— О, я лезу, лезу, лезу по Великому Дереву Мира…
— Куда лезешь? Вверх или вниз? — засыпали одним и тем же вопросом Фуему его соплеменники, стаскивая под строгие, но справедливые очи судьи обгорелых долгоносиков.
— Вдоль ветвей лезу встречь Отцу — Солнцу…
— Восемь миллионов раз слава Роалю!
— Ну что же, суду все ясно! — провозгласил Пачу, — Мы, Наяп, праведники, а ты — грешник. Даже твои дружки не так уж и грешны. Ты все плавишься, а они уже испеклись. Поэтому суд приговаривает тебя, Наяп, к высшей мере наказания — полетишь в Обезьяньи горы за человечиной, а то из-за этого бардака мерзоты ее всю поели, а новый мир без этого ингредиента не народится…
Керосинку сию же секунду погасили, Наяпа из авоськи вынули. Янга его водой из дедовой бочки умыла, фартуком обтерла, кулек с простой снедью сунула со словами:
— Не поминай лихом, внучек, так надо было…
— Я понимаю, бабуля, но вернусь все равно тебя удавлю… — ласково пообещал Наяп.
— Ну и ладно, внучек, дави бабушку… На то мы и бабушки, чтоб нас давить не передавить…
Тапиры взяли Наяпа за обгоревшие крылья и подвели к месту, откуда виднелись Обезьяньи горы. Фуема вынул из складок на животе тряпичный мяч и поставил его на землю. Татай разбежался и со всей дури ударил по нему. Наяп даром, что стоял к ним спиной, сгруппировался и вскочил прямо на мяч. Крепко вцепившись в тряпичную выдумку Роаля, Наяп со страшно скоростью помчался прямо на туда, где синей громадой поднимались Обезьяньи горы.