Человечность
Шрифт:
Майор кончил писать, открыл сейф и бросил в него новенький Женькин паспорт. У Женьки заныло в груди, словно вместе с паспортом в стальном сейфе оказался и он сам — вся его сегодняшняя и завтрашняя жизнь. Ученика десятого класса Крылова больше не существовало, и появился какой-то другой Крылов, еще никому неведомый…
— Ну, не поминай лихом. Отправка завтра в девятнадцать ноль-ноль.
Женька шагнул к двери, и в этот момент вошел Саша. Он улыбнулся Женьке и протянул майору лист бумаги. Майор опять писал на том же бланке, опять открыл сейф, бросил в него паспорт, Сашин паспорт и устало
6
МАТЕРИ-ТО ЧТО СКАЗАТЬ?
У Сашина дома намело сугроб, тропинка исчезла под снегом.
— До завтра.
— Саш, а меня не брали…
— Знаю.
— Тебе кто-нибудь сказал?
— Нет. Твой год не брали. Но ты же дипломат.
— А если бы меня не взяли?
— Я рассчитывал, что будет так.
— Ты ушел бы… один?
Вместо ответа Саша положил руку на Женькино плечо:
— Зайдем к нам. Отогреешься немного.
— Не стоит. Пойду. Всего!
Женька остался один в холодном темном мире. С каждым шагом на него надвигалось самое тягостное — разговор с матерью. Лишь теперь он по-настоящему осознавал, что значила для него мать. Раньше он не задумывался над этим, потому что мать всегда была рядом, ее присутствие казалось само собой разумеющимся, как воздух. Но если в Женьке было что хорошее, то это — прежде всего от матери. Она воспитывала его ненавязчиво, незаметно. Ему не доводилось ходить в обтрепанных брюках и невыстиранных рубашках с оторванными пуговицами. Он перенял от матери ее аккуратность, привык следить за собой. Но мать не вмешивалась в его мальчишескую жизнь и внешне не проявляла беспокойства, даже если он на весь день исчезал из дома. Женька ценил эту ее молчаливую сдержанность и больше всего боялся чем-нибудь огорчить мать, увидеть у нее на глазах слезы.
Мать не жаловалась на усталость, боль, недостаток денег — и он не привык жаловаться.
Однажды летом — ему было лет шесть, они жили тогда в Узорове — он нашел на лесной опушке ежа, закатил его в кепку, чтобы унести с собой, а мать сказала: «Ежата у него, умрут одни-то…» Женька запомнил тот случай. Мать помогла ему понять, как может проявляться у человека бездумная жестокость.
Переехав из Узорова в Покровку, мать не забывала деревню. Ей не хватало полей и березовых рощ, она любила пройтись по росной траве, охотно косила, ходила за грибами, пила чай из старенького бабушкиного самовара.
Порой мать удивляла Женьку своими суждениями о людях. Бывало, человек нравился ему, а она отзывалась о нем крайне сдержанно и неохотно, а иногда она похваливала кого-нибудь, кто представлялся ему совсем неинтересным, и оказывалось, что в обоих случаях она была права. Незаметно он привык смотреть на людей глазами матери…
Его радовало, что ей нравились его друзья. Она по-своему умела понять каждого из них. Пашу она терпеливо выслушивала, зная, что ему нравилось, когда его слушали; с Костей затевала непринужденный разговор.
— А, Костя, проходи, проходи. Раздевайся, — улыбалась мать.
— Спасибо, теть Кать, мы сейчас пойдем…
— Чего спешить-то, мороз на улице.
— В кино…
— Ноги-то в ботинках, поди, отморозил?
— Ничего…
— Танцевать, что ль?
Костя
— Мы этими пустяками не занимаемся!
Он сам понимал, что хватил лишнего, но матери не надо было объяснять, она и так все знала. Она смотрела на них и думала: «Какие забавные глупые мальчишки…»
В другой раз мать заговорила с Костей о боксе.
— Драться-то для чего учишься?
— Спорт… — деликатный Костя, не умеющий рассуждать об очевидных вещах, смущенно улыбался, привычно поправляя кожаные рукавички.
Мать не видела боксерских схваток, в ее представлении бокс ничем не отличался от драк, которые она наблюдала в свои детские и девичьи годы. Стычки мужиков по праздникам были чуть ли не обязательным ритуалом. Но зла мужики не помнили и после праздников мирно сходились друг с другом.
Вспоминая свое девичество и глядя на Женьку и Костю, мать с теплой грустью думала о том, какой все-таки беспокойный, непоседливый народ — мужчины. И Алеша, муж, подраться любил… Костя уже не казался ей застенчивым мальчиком. С присущей матери слабостью к собственному сыну она решала, что Костя лучше его подготовлен к жизни, хотя временами Женька представлялся ей старше и мудрее Кости. Но лишь временами: оба были еще мальчишки…
Зато к Саше мать относилась как к взрослому человеку. Пашу она охотно слушала, над Костей слегка подтрунивала, помогая ему побороть его застенчивость, а с Сашей советовалась, как с равным.
— До чего же ты большой, — говорила, глядя на него снизу вверх. — На один костюм, поди, сколько материи надо.
— Э, теть Кать, что большой, что маленький, — все равно одеваться надо, — улыбался Саша, от одного присутствия которого комната Крыловых становилась тесной.
— Садись, не маячь.
— Чего сидеть — пойду с Женей.
Женька как раз собирался починить плохо закрывавшуюся дверь сарая. Мать кормила поросенка и кур, ей каждый раз приходилось возиться с этой дверью.
В сарае Женька забил несколько гвоздей. Изношенная боковина держала плохо, но дверь все-таки стала закрываться легче. Саша стоял сбоку и наблюдал за Женькиной работой.
— Хорош, до выходного продержится.
Выходной был через два дня, и от Сашиной похвалы Женькино самолюбие заметно пострадало. Он забил еще один гвоздь, но и это дополнительное усердие не произвело впечатления на Сашу.
— Два дня продержится, гвозди побереги, дипломат.
Далось же ему это словечко! Пашино «романтик» куда лучше, хотя, признаться, Женьке нравилось и «дипломат»: оно придавало ему солидность, которой ему никогда не хватало. Женька исподтишка взглянул на Сашу, выискивая, с какой стороны лучше напасть на него, а пока он выискивал с какой, Саша закончил осмотр двери и запросто нахлобучил ему на глаза шапку.