Человек человеку - кот
Шрифт:
Тогда-то мною и была замечена невероятная гладкость его хребта, похоже, не членящегося на позвонки, чьи границы мне не составляло бы труда выявить! Тогда же я убедился: ребер у сергамены всего три. Они широки, плоски, словно лопатки, и сходятся на твердой, словно бы деревянной груди с ничтожно малым зазором.
Ни у одного известного мне зверя не было ничего подобного! В книгах, к которым обратился я в поисках аналогий — тоже.
О да, мой сергамена был привязчив. Быстро распознав во мне няньку, он выделил меня из множества двуногих
Он поворачивал голову, когда я появлялся, довольно пофыркивал, когда по одним ему известным признакам определял, что я в настроении поиграть с ним. А ночью, уловив отзвуки моей бессонницы, он по-компанейски скребся в разделяющую наши комнаты дверь, участливо предлагая свое общество и как бы подтверждая тем самым установленный мною ранее факт: сергамена не спал.
Быть может, он и спал, но совсем не так, как спят люди или животные, смежающие веки и расслабляющие тело.
Подозреваю, он все-таки выкраивал минуты для отдыха, раскидывая их по многоцветной ленте сменяющихся суток бледным пунктиром. От такого чудесного зверя можно было ожидать любых несуразностей. Любых.
Если бы оказалось, что сергамена, наоборот, спит все время, на ходу, воспринимая и меня, и все окружающее как один бесконечный, связный сон — я расценил бы как должное и это.
Поделись я своими наблюдениями о сергамене с господином наместником, думаю, в лучшем случае зверя отослали бы назад, в Рин.
«Хорош подарочек! Прислал тут нам измененнуютварь!» — возмутился бы он.
В худшем же случае безобидное и, не постесняюсь сказать, красивое существо ждала бы гибель. Причем палачом-отравителем определили бы именно меня.
«Вы же в этом разбираетесь, Аваллис? Я имею в виду, в ядах», — сказал бы господин наместник, а мне оставалось бы только исполнять.
Уж не знаю, как бы я скармливал сергамене яды…
Думаю, в конце концов измененного зверя сожгли бы заживо. Ибо нет ничего более ненавистного для людей, чем изменения и обращения…
Подобные соображения отвращали меня от болтовни.
Очень скоро я наловчился скрывать и наиболее вызывающие признаки инаковости сергамены. Первым делом я приучил его в присутствии посторонних изображать умиротворенный сон. Дальше — выдрессировал его делать вид, что он с аппетитом ест.
Мой смекалистый зверь ловил учение на лету. Я даже не удивился бы, если б он оказался в состоянии решать те несложные задачки («У девочки было три ореха, у мальчика — два. Мальчик украл у девочки два ореха…»), над которыми бился под надзором наставника наш дорогой недоросль.
Таким образом, счищая с пола стекловидные лужицы слюны, аккуратно прибирая и уничтожая вылинявшую шерсть, отвлекая посетителей дурацкими быличками от чересчур пристального разглядывания зверя, оправдывая его недомогания наукообразными рассуждениями о хрупкости тела, обреченного
Очень скоро подробности анатомии зверя перестали будить во мне волнение естествоиспытателя. Меня увлекли его повадки и способность мыслить. Я находил необходимым постоянно вынуждать сергамену к каким-либо действиям и мои ученые записки росли с каждым часом.
Надо сказать, пробы эти были взаимными. Ведь очевидно, не только я знакомился с характером сергамены, но и он, не упуская случая, поступал сходно по отношению ко мне. Однажды мне даже начало казаться, что мы вот-вот начнем вести беседы…
Как-то утром я обнаружил сергамену у входа в клетку, в которую, между тем, я его уже два дня не запирал (двор выехал за город — любоваться цветением липы, которое в тот год выдалось отменно благоуханным).
Открывшееся зрелище оглушило меня. Передние лапы сергамены скованы цепями, его шея — сдавлена железным ободом, который стянут запертым на ключ замком! (Дело в том, что первоначально было решено держать сергамену не просто в клетке, но еще и в цепях. Дескать, дикому зверю ни за что не выбраться! К счастью, мне удалось отговорить господина наместника от этого никчемного издевательства над смирным зверем.)
Мое сердце тронула невыразимая жалость. Было что-то безмерно, невыносимо трогательное в облике скованного зверя, я не сомневался даже в том, что ему больно: увитую сосудами шею сергамены железное кольцо сдавило насмерть, как бы не задохнулся!
Я не на шутку всполошился: вначале мне показалось, что некий злоумышленник жестоко разыграл меня.
Охая и причитая, я принялся разыскивать запасной ключ.
Перевернув вверх дном обе комнаты и не найдя искомого, я подошел к зверю и сел на табурет рядом с ним. Я решил приласкать страдальца, чтобы как-то скрасить ему минуты ожидания.
Как вдруг сергамена широко растворил пасть. На его сухом языке меня ожидал… предмет моих поисков. Представьте, неким немыслимым образом он заковал себя сам!
Я осторожно вынул ключ из его зубастой пасти и в сердцах щелкнул зверя по носу — в знак того, что мне не понравился его розыгрыш.
Сергамена обиженно фыркнул, поднялся, одним прыжком вознесся на подоконник и отвернулся, с деланным увлечением глядя в окно. Всем своим видом зверь демонстрировал, что не желает иметь ничего общего с человеком, у которого отсутствует чувство юмора.
Мы еще долго дулись друг на дружку, но к вечеру сергамена первым пошел на мировую…
Я был так поглощен нашими бессловесными играми, что прознал о решении господина наместника расстаться со зверем, отдарив его императору, самым последним.
На наш чердак ворвалась орда слуг с пеньковыми веревками и шестами, ошалевшего сергамену, не оказавшего никакого сопротивления, загнали в клетку, ее вынесли во двор и погрузили на повозку, которая без промедления тронулась в путь.