Человек дейтерия
Шрифт:
— А ты видел, как они ходят? Вот такусенькими шажочками. Только японки в узеньком кимоно да еще на деревянных неудобных колодках, а ты в нормальной обувке — и все равно семенишь. Сам практически провоцируешь, чтобы подошли и дали по маковке.
У Гриши даже губы задрожали от обиды.
— Ты это… Чего лепишь-то?
— А ты не дуйся, я ведь хочу, чтобы ты защищаться умел. Нельзя всю жизнь новорожденным прожить, — Степа досадливо отвернулся. — Я ведь, Гриш, тоже не из самого сдобного теста сделан. И псих, и хищник. Потому и знаю, что чувствует Саймон или этот твой…
Гриша честно помотал головой.
— Рефлекс, Гринь. Как у всех нормальных хищников. То есть, когда видят кого послабее, сразу тянутся схватить и придушить.
— Но ты ведь не душишь.
— Потому что я не гад, — Степа заволновался. — Хищник, но не гад. И потому если возьмусь кого душить, так выберу какого-нибудь Лешего или Саймона.
— То есть все наоборот?
— Ну, типа того, — Степа вздохнул. — Путаница, конечно, но тогда и рисовать бы не вышло, понимаешь?
Гриша отчаянно кивнул. Потому что и впрямь понимал. Хочешь увидеть, как сияют маленькие кактусы или грустят многомудрые камни, значит, постарайся стать таким, как они. Не сорвать, не растоптать, а приблизиться и вобрать в себя. Защитить и прикрыть, если нужно. Вот тогда и проклюнется то, что Альберт Игнатьевич именует порталом. И всплакнуть захочется от прочитанного, и в небо взмыть от увиденного.
— Такая уж жизнь, Гриня, — Степа поморщился. — Время дейтерия. Знаешь, что такое дейтерий?
Гриша помотал головой.
— Это водород, но тяжелый. С атомной массой равной двум. Чепуха вроде, а разница колоссальная. Обычным водородом ты шарики наполняешь, и они аж до стратосферы поднимаются, а тяжелый водород соединяют с тритием и используют в термоядерных бомбах. Нехило, да? И вода с дейтерием тоже именуется уже тяжелой. Дэ два о. Пить ее, как ты понимаешь, не рекомендуется.
— Откуда ты это знаешь?
— Да так, статейка одна попалась. Вроде про химию, а я о жизни думал, пока читал. Потому как все этому самому дейтерию сегодня подчинено. Мы о небесах должны мечтать, леса выращивать, с мусором бороться, с жадностью, а у нас все наоборот. Машины, как заведенные, клепаем, воюем, планету скоро в одну гигантскую свалку превратим…
Они минуту помолчали. Гриша пытался представить себе крылья, поднимающие человека к облакам, но воображение рисовало какие-то безобразные лопасти-ходули.
— Жаль, что люди не летают… — пробормотал он.
Степа фыркнул.
— Думаешь, жизнь сразу бы наладилась?
— Ну… Наверное. С высоты — оно ведь все лучше и чище.
Степа покачал головой.
— Нет, Гринь. Стервятники тоже летают. И орлы с коршунами — вон какие крылища отращивают. И ястребы с альбатросами, и грифы. Каких-нибудь куропаток с ласточками вся эта небесная рать только так кромсает. Кстати, бомбы на Токио с Хиросимой и Нагасаки тоже асы-летуны сбрасывали.
Гриша промолчал.
— Горы там или небо — штука, конечно, классная, только ведь и туда с разными целями ходят, — продолжал Степа. — Одним интересно покорить и вскарабкаться, показать, что они круче всех. Другим красота нужна,
— Как во сне… — выдавил из себя Гриша. — Летишь себе и летишь.
— Вроде того, — Степа загадочно улыбнулся. — У некоторых, кстати, получается. Наяву безо всяких снов.
— Как это?
— Да так. Не только на самолетах можно летать.
— На парапланах?
— И без парапланов. — Степа продолжал улыбаться. — Я вот каждое лето летаю. Без моторов и бензина. Не очень высоко, правда, но все равно ощущения классные.
— Шутишь! — вырвалось у Гришки.
— Честное слово.
Гриша огляделся. Его разыгрывали, это было ясно, но ведь раньше Степа никогда не обманывал. И так хотелось поверить! Хоть на одну-единственную минутку.
Однажды он тоже пробовал полетать. Годика в четыре — сразу после сна. Очень уж под сильным впечатлением находился. Думал — взмахнет руками, примет такое же положение, и все получится. Только фигушки! Хорошо, хоть не с балкона сиганул, всего лишь с письменного стола, но грохнулся все равно капитально. На шум прибежали родители с тетей Верой; отец, понятное дело, шлепкарей надавал, и больше попыток летать Гриша не предпринимал.
— Но ведь нельзя же… — пролепетал он. — Чтобы, значит, совсем без ничего…
— Кому-то нельзя, а кому-то и можно.
— Но как?! — Гриша даже соскочил со стула. — Как это может быть?
— Ладно, не мучься, — сжалился Степан. — Есть одно место. Называется скалы Петра Гронского. Вот там все и происходит.
— А почему там? — Гриша в волнении поскреб подбородок. — Аномальная зона?
— Зачем, зона самая обыкновенная. Деревья, мох да скалы.
— Но как же тогда…
— Земля там особенная. То есть, если подгадать время, то она там повсюду пружинит.
— Как батут!
— Точно, допетрил. Шагаешь, а она как резиновая. И прыгаешь — чуть не под два метра.
— Но это же не полет.
— Не знаю… Когда вниз по склону бежишь, такие фортеля выдаешь, страшно становится. Перепрыгнуть можно, что хочешь. И даже не перепрыгиваешь уже, а перелетаешь. Какое-то зависание начинаешь чувствовать. Скажем, впереди скала огроменная, а ты ноги поджимаешь, и вот она уже под тобой проносится. Вот и скажи, что это не сон.
Гриша оторопело покачал головой. Очень уж трудно воспринималось то, о чем говорил Степа.
— Ну да сам увидишь. Лето настанет, обязательно туда сгоняем.
— Ты только это… Не передумай…
— Не кексуй раньше времени. Если я сказал, значит, так и будет…
До ужина они успели переделать прорву дел. Со Степой это как-то хорошо удавалось. Он командовал, Гриша подчинялся, и время протекало с пользой: — успевали справиться и с уроками, и книжки полистать, и порисовать всласть. Еще и над внешним обликом поработали. Над «имиджем», как сказали бы обкуренные англицизмами взрослые. Это тоже Степа настоял. Гриша поохал-постонал, но подчинился. Для начала битых полчаса шлифовали осанку с походкой. Получалось у Гриши неважно. Приходилось выпрямлять скособоченную спину, шагать широко, да еще не косолапя.