Человек должен жить

Лучосин Владимир Иванович

Во второй комнате было много картин.

Василий Петрович, очевидно, заметил мой любопытный взгляд.

— Любишь? — спросил он. — Пожалуйста! — и шире распахнул дверь.

Я вошел. Настоящая картинная галерея. На стенах трудно найти свободное местечко. Картины, картины, большие и маленькие, круглые, квадратные и овальные. Меня заинтересовали знакомые пейзажи: больница, озеро, железнодорожная станция… И — я даже вздрогнул от неожиданности — Нина! Нина на фоне голубого озера. Она стоит на берегу и машет платочком тому, кто плывет к ней на лодке. Лодки

не было на картине, но я-то знал, что лодка плывет к Нине и она ждет того, кто плывет к ней. Это все было прямо-таки написано на ее лице… Портреты ему удаются лучше. Почерк Серова. Но уже проглядывает сквозь потуги ученичества и что-то свое, коршуновское. Смотришь, и через несколько лет родится художник. И тогда попробуй определи, кто в Коршунове сидит крепче: художник или врач.

— Хорошо рисуешь, — сказал я. — Всегда с натуры?

— Чаще всего. А ты, случайно, не увлекаешься?

— До армии баловался, — сказал я. — А после не приходилось.

— Заходи как-нибудь. Холст, кисти, краски есть, от тебя требуется лишь желание.

— Правильно, художник! Совсем немного нужно, чтобы рисовать. И чтобы тебя рисовали. Одно желание…

— Что с тобой, Николай? — подошел ко мне Коршунов.

— Завихрение, — ответил я, взяв его под локоть. Мы рядом пошли к двери.

Хотел бы я знать, что со мной. Что задел во мне этот коршуновский этюд? Мужское тщеславие? Мы с Ниной немного дружили, и, бывало, она мило кокетничала, и я с удовольствием смотрел, как она это делает. Девчонки мастера на такие штучки, у них это здорово получается. Словом, все было нормально, а вот увидел ее взгляд, зовущий того, кто в лодке, и стало не по себе. «Ты как собака на сене, Николай. Как собака на сене…»

Игорь встал с лавки, поправил упавшую на лоб прядь волос.

— Никто из вас не хочет проехаться со мной, на соседа посмотреть? — спросил Коршунов.

— Извини, Василий Петрович, — сказал я, — но…

— Объяснять не нужно, — перебил он. — Мало ли какие могут быть причины. Ну, всего!

Коршунов быстро пошел в сторону больницы. Мы стояли на тротуаре.

— А ты чего не поехал? — спросил я Игоря.

— Так…

Мы немного постояли и тоже направились к больнице. Не пойму, что тянуло к ней. Какое-то не совсем осознанное беспокойство.

— Ну, куда летишь? — дернул меня за китель Игорь.

— Может, поехать с Василием Петровичем, а? — спросил я у Игоря. — Может, поедем? Посмотрим на соседа?

— Не поедем, — сказал Игорь. — Устал я от всей этой спешки. То радио проводили, то срочные операции, то… Нет ни одного свободного вечера. Ну, куда спешишь? — Он снова дернул меня за рукав.

— Ну ладно, не поедем. Только узнаю, порядок ли в отделении, и пойдем гулять. Так?

Игорь согласился, и мы быстро зашагали по середине асфальтированной улицы.

В отделении было спокойно, операций пока не предвиделось. Ну, значит, про хирургию можно на час-другой забыть. На доске объявлений в вестибюле мы прочли приказ, касающийся нас, радиомонтеров и бригады фабричных ребят.

— Атаман, с тебя причитается! —

Я похлопал Кашу по плечу, и мы отправились погулять, как это было решено.

Людской поток затянул нас, и незаметно для себя мы подошли к железнодорожной станции. Деревянный, потерявшийся в зелени дом. Вдоль перрона, словно в почетном карауле, выстроились высокие березы.

Мы поинтересовались расписанием поездов и решили, что расписание составлено неудачно: приедем в Москву на рассвете, когда еще закрыто метро. Невольно начинал я думать о дне, когда окончится практика, и мы, распрощавшись со всеми хорошими людьми, поедем по домам. Как-то там отец, мать? Здоровы ли?

Скамьи в зале ожидания пустовали. Все пассажиры высыпали на перрон. С минуты на минуту ожидали прибытия поезда, следующего в Москву.

— Погляди, это не Вадим Павлович? — спросил я у Игоря, указывая на человека в светлом макинтоше и зеленой шляпе.

— Конечно, нет, — сказал Игорь. — Чего ему здесь делать?

— А ну, пойдем, — сказал я.

Мы приблизились к мужчине в макинтоше: он! Я тронул его локоть.

— Вы тоже отсюда? — спросил Вадим Павлович, заметив нас. В руках у него был небольшой чемодан в чехле.

— Наша практика закончится тридцать первого июля, — сказал я. — Еще не так скоро. Больше месяца.

— А я уезжаю. Совсем, — сказал Вадим Павлович, поглядывая в ту сторону, откуда должен был прийти поезд.

— Совсем? — переспросил я.

— Здесь нет практики, здесь совершенно нет практики, — говорил он… — Закиснешь во цвете лет. Чуднов предлагает переквалифицироваться на хирурга. Но разве каждый может бросить любимое дело и взяться за чужое? Надеюсь, вы меня понимаете?

Каша вытаращил на него глаза.

— Нет, совсем нет, — продолжал Вадим Павлович. Он говорил тихо, словно сам с собою. — За месяц умерло лишь двое. Разве это практика?

Вдали показался поезд. Вадим Павлович протянул руку. Мы пожали ее. Паровоз, пыхтя, остановил перед перроном свою шеренгу, и Вадим Павлович побежал к передним вагонам.

Мы стояли на перроне и смотрели, как выходят из вагонов немногочисленные пассажиры. Гораздо больше людей ожидало посадки. Все ехали в сторону Москвы. Даже Вадим Павлович.

Игорь стоял рядом со мной и тоже смотрел. Вдруг он подался вперед и выкрикнул:

— Венера!

Он бросился к вагону, который стоял против нас.

По ступенькам спускалась высокая девушка в сиреневом платье. В руке — белая лакированная сумочка, на загорелой шее — белые мелкие бусы.

Игорь подбежал и уже что-то ей говорил. Она улыбалась. Игорь вытащил из кармана блокнот и что-то записал. К ним подошла седая, еще не старая женщина, тоже очень высокая. Девушка протянула ей обе руки. Они поцеловались.

Игорь спрятал блокнот. Девушка подала Игорю руку. Он схватил ее и долго не отпускал. Потом девушка взяла мать под руку, и они пошли.